«Куда я еду? — наконец содрогнулся я. На троллейбусе, через горы, в снега?..»
У виска текло и дрожало черное холодное стекло. Я вслушивался в себя. Так крона поваленного дерева прислушивается к комлю, где уже остановился ток жизни.
Впереди дыбилась, накатывала, извивалась, слетала вниз дорога. Свет фар то обрывался над уступом, то зарывался в лесистый склон. Узость обзора новой невиданной местности вынуждала глаз достраивать темноту — контурами, плоскостями, раскрывать неведомые лекала.
Фары иногда выхватывали застигнутые врасплох деревья, чьи лица можно было на мгновение увидеть в пересечениях ветвей. Искаженные неожиданностью, они рассыпались в сплетениях.
Распухшая кисть, разбитая о скулу того, кто был сейчас с нею, сильно ныла. Я приложил ее к стеклу.
Скоро из-за поворота далеко внизу высыпал и задрожал рой огней. Мне хотелось поскорей уже расстаться с горным троллейбусом, и я удивился, что объявленная водителем Алушта — это все еще не окраина Ялты.
Как ни вглядывался, я не мог ни разглядеть, ни учуять присутствие моря. За Алуштой водитель стал оглашать остановки с будоражащими названиями. Из них можно было составить топонимику произведений А.Грина: Лазурное, Кастель, мыс Плака, Малый Маяк, Партенит, Артек…
И тут я поднял голову. Как в послесмертие, я въезжал в наделы «Военной тайны» и наименованного рая моего пионерского детства.
Погруженное в потемки, воображение было взвинчено чуткостью как осязание слепого. Далее последовали Гурзуф, Монтодор, Никита, Массандра… И когда представление ландшафта, основанное на звуке названий, достигло инерции почти цветового зрения, — водитель буркнул: «Конечная. Не забываем вещи», — и швырнул микрофон на торпеду.
XV
Впоследствии первое мое впечатление об этом городе долго сопротивлялось той развязной курортной обыденности, которой он оказался полон знойными летними днями. Тогда — той апрельской ночью, у моря, на краю расколовшейся льдины империи, Ялта привиделась мне сумрачным загадочным городом. Он выглядел так же таинственно и сурово, как декорации романтической трагедии.
Однажды мне довелось провести ночь во вспомогательном машинно-декорационном цеху Большого Театра, служившем как бы корабельным кладбищем списанных спектаклей. Цеховой сторож — мой институтский, отчисленный приятель — угощал меня узбекской мадерой «Сахра». Мы сидели на эшафоте из оперы «Мария Стюарт». Последний раз королева всходила на него в 1938 году. Рядом торчали очень искусные развалины ветряной мельницы. Мы играли в шахматы. Я опирался на древко фанерной алебарды, зажатой между колен. Бутылка стояла на плахе. Все высоченное темное пространство вокруг было заставлено, завешано, загромождено чужим драматическим воображением. Вдалеке справа располагался квартал двустенных домов, с черепичными крышами и проволочными винтовыми лестницами, с щитовой мостовой вокруг, с чередой балкончиков, заставленных вазонами, увитых тряпичным выцветшим плющом. Слева обложными плоскостями — в темные решетчатые выси колосников уходили гигантские холсты. Диковинный пучеглазый петух, потрясая гребнем, распустив красно-зелено перья, раскрыв гневный клюв, не то набрасывался на золотое лучистое яйцо, не то пел ему гимн. За ним следовал темно-синий холст, меланхолически увлекавший взгляд — луной, горой и раскинувшимся морем, с клинком световой дорожки. Прямо по курсу раскрывался во весь фронт, как «Явление Христа» в Третьяковке, холст — с полем, холмом, грудой камней около одинокого дерева — и удаляющейся за лазурный плавный горизонт извилистой тропинкой. Сидя на эшафоте и передвигая на доске фигуры, я старался не оглядываться. Сзади простиралось песочное полотно с ансамблем египетских пирамид подле гигантского изваяния собаки, сидящей наподобие сфинкса. Чуть правее виднелся холмик с невысоким «Т»-образным крестом, с перекладин которого свисали веревки. Их лохматые, джутовые косички были намотаны ровно вкось, как швартовые концы на тумбе причала. Дальше проступали в сумраке колонны Парфенона, размером не превосходящего сарай. Отрывистое неровное освещение скрадывало сделанность этих пространств. Тут и там слышалось шебуршание мышей, устраивавших царапучие бега, сыпучие прыжки. Иногда неведомый сквозняк приводил в шевеление холсты, или бессонный напарник моего сторожа, с воздушным ружьем на плече, проходил наискосок по полю с деревом и камнями — и, вздрогнув, я спешил глотнуть мадеры.
