— Про то и говорю.
Лаврентий Павлович, до того молча и сосредоточено глядевший на дорогу, произнёс с сожалением:
— Да, а я в своё время так не смог.
— Это всё потому, что ты, товарищ Берия, гнилой интеллигент.
— Кто, я?
— Ну не я же, и не Гавриил Родионович.
— Ну какой же интеллигент, у меня и профессия есть.
— Кровавосталинский палач? — Израил не удержался от подначки.
— Если бы…, - устало вздохнул Лаврентий. — Если бы знал, как оно потом всё обернётся — лично бы удавил гадов. У меня и список есть. Проскрипционный, сорок два листа мелким шрифтом.
Мы помолчали, думая каждый о своём. Кто-то сожалел об упущенных возможностях. Кто-то о пиве с сосисками и тушёной капустой. Я размышлял о том, как бы нам поскорее найти нашего Такса, и смыться отсюда, не ввязываясь в большую политику и мелкие перестрелки. Генерал-майор Раевский, судя по выражению его физиономии, опять думал о бабах. Да он всегда о них думал.
Видимо, насчёт мыслей барона я здорово ошибался. Нет, не вожделенная литровая кружка с белой шапкой пены занимала его думы. Эммануил фон Так оказался выше прозы жизни.
— Уважаемый Лаврентий Павлович, начал он, вежливо склонив голову. — Никому не дано заглянуть в будущее, тем более изменить его.
— Вот как? — Берия внимательно посмотрел на баварца. — Позвольте поинтересоваться, на основе чего Вами были сделаны такие выводы? Вы буддист?
— Помилуй Боже! Какой из меня буддист?
— Обыкновенный, с верой в карму и предопределение. Или мадам Блаватскую изволили почитывать?
— Лаврентий, зачем сразу обвинения предъявлять? — вступился Израил. — Товарищ барон просто искренне заблуждается.
— В чём? — означенный товарищ вскинул рыжую голову.
— Ну как же? Ведь Вы утверждаете, что будущее изменить невозможно?
— Да, именно это я и хочу сказать. Ведь никто не знает, что нас ждёт впереди. Соответственно, так же и не знаем как поступать и что делать сейчас. Да, мы можем допустить, что наши сегодняшние действия повлияют на какие-то события лет через двадцать, или даже сто, но знать об этом не дано никому.
Товарищ Берия пожал плечами в ответ и вопросительно посмотрел на меня. А я чего? Делать мне больше нечего, как проводить разъяснительную работу среди местного, и не местного тоже, населения. Неблагодарное это дело — просветительство. Что бы не сказал — потом обязательно всё переврут и извратят. Честно говорю — на собственном примере испытано. Ещё тогда, когда мы с Изей реформу русского языка проводили. Уже не первую, но, почему-то, в памяти у всех осталась именно она. Раевский до сих пор плюётся при одном упоминании. Ещё бы не плевался, моё имя совсем чуть-чуть исказили, а его вообще Мефодием обозвали. Кому такое понравится?
