На улице было свежо, особенно после подъезда. Вадя выдохнул, как коняга, белый пар из ноздрей, засунул руки поглубже в карманы и похрумал по снежку через двор.
В магазине было людно. Народ оттирал друг друга от контейнеров и искал в них еду. Иванушкин тоже порылся немного, но кочна в контейнере не нашёл — не то что большого и целого, а вообще. Лежало среди капустной листвы нечто размером с детский кулачок, да ещё с непристойно торчащей кочерыжкой, но Иванушкин, подержав это чудо в руках, рассудил, что после вчерашнего Гондураса приносить такое тёще на голубцы — опасно для жизни.
— А что, капусты не будет? — тоскливо крикнул Иванушкин в сторону кассирши.
— Суббота, какая капуста? — откликнулась кассирша, дубася по трескучему аппарату.
На улице Вадя снова глубоко вдохнул-выдохнул и потопал наискосок через квартал — на углу был ещё один овощной, но вскоре остановился, сообразив, что на углу тоже суббота.
Если бы Вадя знал о существовании иудаизма, он бы, наверно, решил, что местный агросектор в одночасье перешёл прямо в иудаизм — и по субботам не работает. Но ничего Вадя про иудаизм не знал — и, принимая во внимание обстоятельства его жизни, можно Вадю за это простить.
Можно было вернуться, отдать жене трёшницу, рассказать ей всё, как на духу, про субботу и залечь на тахту с «Альпинистом» на животе — да уж больно не хотелось Иванушкину огорчать тёщу Пелагею.
Я ж говорил вам — тёщу он любил. А по субботам — просто без памяти.
— На рынок пойду! — вслух сказал Иванушкин — и, посмотрев на себя со стороны, в который уж раз изумился способности этого неказистого на вид человека к ежедневному негромкому подвигу во имя людей. Вадя смотрел на себя со стороны, и глаза его застилали слёзы. Вот он идёт, никому не известный русский сантехник, сквозь мороз, моральные плевки ближних и жажду от вчерашнего Гондураса, идёт, шаг за шагом приближаясь к своей неведомой цели — и дойдёт, уже доходит!
Но пока лежал Иванушкин на тахте, милиция объявила войну преступности. А уж когда подошёл Вадя к рынку, никакого рынка уже не было, а были крики, шмон и восстановление социалистического правопорядка.
— Куда-а? — осадил Иванушкина средних лет сержант из оцепления, по виду не из местных.
Скрывать Ваде было нечего.
— За капустой, — ответил он, в подтверждение чего помотал пустой авоськой перед монголоидным лицом.
Сержант посмотрел на Вадю пристальней, чем Вадя того требовал.
— Уйди, — сказал он.
— А капуста? — спросил Иванушкин, на всякий случай снова подёргав авоськой перед неподвижным сержантским лицом.
