До того был Слава благодарен мамке, что она на вокзал не пойдет, что не выдержал и похвастал:
— А я сегодня за девять копеек две брикетины съел.
Мать неожиданно отложила ложку, панически вытаращила глаза и как гаркнет:
— Украл?!
В ответ на такое Слава тоже отложил свою ложку и тоже в голос:
— Это когда было, чтобы я чужое брал? Скажет тоже!..
— То-то!.. Значит, вторую дали так?
— Да нет, когда по второму брали, я даже не знаю, кто за меня платил…
— Ну, это пускай; если кому денег не жалко, то пускай, только больно жирно — по два. А если завтра по три схочут?
— Сегодня жара.
— И не говори, прям-таки испеклась…
Довольный таким оборотом дела, Слава подумал:
«А что, если я сейчас у нее спрошу, что такое муфлон, может быть, она давно знает, а я, дурак, зря мучаюсь». И спросил. Мать перестала есть, сделала вид, что думает, и опять как врежет:
— Чего не понимаешь, того не болтай! Похабство, наверно, какое, а ты уж и рад…
В тишине, наступившей после этого, Слава страдал от досады и отвращения. Слово, которое так волновало его, обвалялось в чем-то грязном, и теперь он уже никогда не спросит Вику. Даже у Кости спрашивать не решится.
Угрюмо взглянул он на большой красивый рот своей матери и этому рту про себя с презрением сказал: «А теперь жди, чтобы я у тебя еще что-нибудь спрашивал!»
До вечера Слава пробыл у соседей. Мать не трогала его, не звала. А когда пришел и сказал, что ужинал и только спать ему хочется, обозлилась. Она ждала, что придет и порасскажет, а он пришел — и хлоп в постель. И вообще в последнее время заметила — все неохотней делится с нею сын, все меньше дома видно его. А эти двое и говорить нечего как раздражали — сколько времени прошло, а живут без матки, без батьки — и ничего, один другому башки пока не проломил. Это жгло ее ревнивое материнское сердце. Раз десять уже выговаривала Славке, что вон эти живут сами, а его, черта паразитского, на час одного оставить нельзя!
Сейчас она так сердито двигалась по комнате, что ветер от нее шел.
Слава чувствовал раздражение матери, улавливал отчего и, лежа носом к стене, ругался с нею про себя. Появилось желание защитить новых своих друзей, но Слава молчал. Эх, не любит мамка, когда что-либо у других лучше, чем у нее. Слава даже не всегда ее понимал. В прошлом году был один случай, очень удивительный. Шли дожди неделю, не переставая. Мать чертыхалась, проклинала все на свете вместе с дождем, и вдруг приезжает из Ташкента родная ее сестра, Славкина тетка. Фруктов навезла, помидоров громаднейших. Все вкусное, красивое, сама она загорелая. Конечно, все рады. Потом Слава слышит. «Переезжайте, — говорит тетя, — в Ташкент, ну что это за погода! У нас, — говорит, — и сейчас солнце лупит, и будет оно даже зимой». Слава видит — не нравится мамке это: ходить начала по комнате, а потом взяла и объявила: «А я наш ленинградский дождичек лучше люблю!»
