В эту минуту принимается окончательное решение: ребенок не останется в этой школе ни дня, он уйдет, пусть даже посреди учебного года. (Нескрываемая улыбка на лице особы, которая параллельно раздает приглашения на какое-то неведомое мероприятие.) И ребенок ни дня не проведет дома со взрослым: сразу же по окончании беседы взрослый отправляется в другую школу, которая находится на той же ветке, только по другую сторону железнодорожных путей. Единственное, что он знает о ней: она носит имя какого-то святого, статуя которого стоит в центре асфальтированного двора.
Но в тот миг взрослого нисколько не смущало, что выбранная им школа относится к той религиозной традиции, которая в него самого когда-то вселяла столько холодного страха перед смертью, вбивая веру в призраки и отвращая разум; теперь же снова разыгралось многоцветье пестрых красок и расцвела соседственность, простодушная детскость, радость бытия и мистическое единение – все то, что церковь (или, по крайней мере, ее основополагающие писания) могла еще только больше укрепить, причем надолго. – Живя с ним одним, ребенок слишком мало соприкасался с живой традицией (не считая редкого чтения коротких отрывков из Библии, которые звучали тогда как перечень событий, без внутреннего смысла). Несколько раз они ходили вместе на службу: однажды, и это было большим исключением, ребенок даже сказал, что там все «очень хорошо» к нему относились, – но в целом, стоило оказаться там, в душу с первых же звуков закрадывалась тоска и даже обида от этих, как правило, совершенно рассеянных, несерьезных и злых жестов наличествующего неверного священника и таких же злокачественных, бессердечных, безголовых голосов всех этих наличествующих неверных верующих.
И тем не менее мужчина, шагая вдоль железнодорожных путей был преисполнен чувства, что школа, осененная святым, теперь самое подходящее место для его ребенка, и он заранее знал, что они просто обязаны будут принять ребенка, даже если у них больше нет мест: нет, значит, придется завести.
Холодное, ясное мартовское утро. За одиноким раскидистым кедром клубится сине-приливное мятежное небо, над рельсами посвист, электрический гул, шум проносящихся скорых поездов, а в глубине метрополии просвечивает между кубиками домов извивистая река, раскинув словно бы оцепеневшие притоки и растянувшись, как спящий великан. Мужчина идет быстрым шагом, почти бежит, как на последней, решающей финишной прямой, – так некогда, по словам летописца, выходили в финал, – звонит не в ту дверь, ему показывают правильную, и вот свершилось: его слово – которое он с таким трудом, заикаясь, выдавил из себя – возымело силу, и уже на другое утро злосчастная школа остается навсегда по ту сторону железнодорожных путей, а ребенок, убежденный воодушевленными речами взрослого в том, что это пойдет ему только во благо, дает новым детям покорно и даже благодарно окружить себя. – Речь шла всего-навсего о смене школы, но вместе с этим шагом для ребенка произошло нечто жизненно важное.
