И тем не менее поначалу ребенка приходилось буквально пропихивать в калитку сада и тащить чуть ли не на аркане к зданию школы. Если взрослый не исчезал из виду, едва отряхнув с себя цепкие объятия, ребенок тут же давал задний ход, пытаясь поскорее протиснуться сквозь толчею у входа.
Те, кто ходили в эту школу, уже не были детьми единственного народа, это были дети города, из ближайшего квартала, самых разных родителей. Первые месяцы взрослый тоже воспринимал это заведение, в отличие от предыдущего, как бездушную фабрику. Этому в немалой степени – хотя данное учреждение представляло собой некую промежуточную ступень между детским садом и настоящей государственной школой – способствовало слепое зазубривание названий вне связи с обозначаемыми ими предметами, что воспринималось ребенком как заучивание сулящих беду, но притом совершенно непостижимых высочайших предписаний. И когда он потом, дома, стоя посреди комнаты, повторял заданные на следующий день сведения, касающиеся длины какой-нибудь реки или высоты какой-нибудь горы, мужчина всякий раз думал: вот это – не должно быть забыто и до скончания времен должно передаваться из уст в уста – предание о том, с каким застывшим ужасом в широко распахнутых глазах дети земли декламировали так называемые полезные сведения из сокровищницы знаний человечества.
Только к концу весны ребенок несколько пообвыкся в школе. Без всякого особого умысла, просто потому, что ему самому так хотелось, взрослый теплыми вечерами брал с собою ребенка на прогулку вокруг квартала, и тогда они непременно сворачивали на земляную дорожку. Теперь ребенок видит школу пустой, в сумерках. Иногда старая хмурая женщина, она же директриса, поливает там цветы, посыпает песком дорожки и кормит мелкую живность. Распускается плющ. Каменные стены, деревянные балки. На заднем плане, где-то в недрах города, завывающие сирены, возвещающие о том, что где-то случилась беда. Шуршание в темных кустах. Уже сонное перепархивание. Поблескивание камушков на дороге. «Побудем здесь еще чуть-чуть!»
В последние дни учебного года ребенок с радостью исчезал за оградой школьного сада и по утрам, когда еще там никого не было, – ходил, бродил, пока не появлялся следующий, которому можно было показать – «я-то пришла первая». В течение следующего года, проведенного в маленькой школе, случалось даже так, что ребенок безо всякой охоты отправлялся домой вместе со взрослым и явно предпочел бы остаться вместе с другими на школьном дворе. Там, в обозримой компании, на территории, ставшей особой, ребенок нашел себе хорошее или во всяком случае, подходящее общество, в котором он забывал всякие причуды и капризы, сохраняя при этом свою чувствительность и тонкость. Уехав зимою с классом в горы, он почти не скучал (тоска по родине – эта общая беда, которая оставила немало незаживающих ран в сердцах его предков, – ребенку была неведома): в первый вечер, в общей спальне, как он рассказывал потом, все плакали, он же присоединился лишь под конец, да и то просто так, «за компанию». Строгости в отношении учащихся, принятые в этой школе, он воспринимал совершенно спокойно и даже считал это знаком особого внимания, проявляемого лично к нему; если случались несправедливости, он только удивлялся (что, кстати сказать, было весьма действенной формой протеста); а сама учеба утратила со временем подневольность и перестала быть одним лишь утомительным перепахиванием материала, превратившись постепенно в азартную игру, оживлявшую течение дня; открытая тетрадь вполне могла теперь порадовать взгляд – и взрослого в том числе, уже хотя бы в силу повторяемости, – чудесной воздушностью пространства и яркостью.
