В моей комнате — два сбитых из свежих досок стола За моим сразу и спальня койка-раскладушка. Под ней железный ящичек с деньгами За вторым столом счетовод Калистов, лет тридцати, веселый, разбитной человек, хороший товарищ За внешней веселостью проглядывала у него упорная тоска и что-то еще, чего я пока не мог разобрать.
Занятый хозяйством, я и не заметил, как подошла к концу зима Кончились длинные ночи, утром и вечером прихватывавшие большие куски дня, потянуло теплом, попрозрачнел воздух — легче стало дышать Дорога в деревню над оврагом — снизу, из-за голых еще кустов и деревьев, сначала робко, неуверенно, потом все громче и громче зазвенел талой водой ручей, бередя в душе смутное беспокойство.
Выше поднялось, раздвинулось зимой низкое, туманное небо, в весенней голубени поплыли крылья облаков А за рекой, прямо на восток, открылись горы В ясные дни их было видно и зимой, но тогда они казались ниже и незаметнее Теперь, стоя на берегу реки, я не мог оторвать от них взгляда Высоко поднимались две острые вершины, на них сияло солнце, цепью на север и юг холмами громоздился хребет, тоже еще прикрытый снегом Кое-где чернели черточки трещин — должно быть глубокие ущелья Горы были то розовыми, то голубыми, фиолетовыми или синими, легкими и нежными, словно висевшими в прозрачном полотне неба И мощными тяжело, массивно, несдвигаемо давили они щетку тайги, поднимаясь над ней И может быть вот это странное сочетание мощи и легкости, — легкая мощь гор, — отсюда, издали, придавало им особенное очарование.
Наверно, именно горы решили дело Они с непонятной силой тянули к себе Казалось, что до них подать рукой, хотя они начинались километров за сто от реки Горы встали над тайгой, как сверкающая цель, как символ воли — он взворошил, поднял из-под спуда каждодневной суеты, никогда не пропадавшее в душе до конца беспокойство И в будоражащем зове поднялось неотступное, на что надо давать ответ: не пришел ли давно жданный срок?
Я пробыл в заключении около четырех лет. Оставалось еще больше шести. Ничего утешительного впереди не было. Вот так, как и прежде, занимайся тем, что не дает и не может дать никакого удовлетворения и в чем никому нет и не будет проку. Примирительное наше временное благополучие скоро кончится: летом придут новые партии, снова приползет к нам удавья пасть. Даже мысль об этом нестерпима. Всюду я приглядывался: нельзя ли уйти? Страсть к воле, к чему-то другому, сидела в крови, ее не заглушить. Я думал о побеге не умом, а чувством, — ему не скажешь, что и за лагерем нет воли и уходить, наверно, бесполезно. Что толку в пользе, в чем она? А горы светят, как гибнущему в море маяк; весна ломает, рушит безудержно зимний плен, давая свободу живому, и разгоревшегося внутри огня не угасить. Что остановит теперь?
