— Погреемся? — спросил я. — Или вы сразу домой?
— Домой.
Я подхватил ее чемодан и двинулся за ней. Она очень спешила, ноги, не привычные к валенкам, не повиновались ей. Только один раз она обернулась ко мне:
— Больше всего на свете боюсь холода.
— Чего же вы ездили по такой погоде в город?
Она ответила серьезно:
— Обещала своим спортсменам новые программы по гимнастике. И литературу…
Я встряхнул чемодан:
— Здесь?
Она кивнула.
Валенки делали ее трогательно маленькой и неуклюжей, из-под платка страдальчески смотрели светло-коричневые глаза, губы и нос некрасиво посинели.
— А знаете, на конференции вы мне показались высоченной и неприступной. Я даже напугался тогда.
— Я была на высоких каблуках… А сейчас я вам кажусь жалкой?
Я возликовал: она беспокоится о том, какой она мне кажется!
Она снимала квартиру в хате недалеко от центра.
— Заходите, — позвала она. — У хозяйки на печке всегда горячий чайник.
Но я отказался. Нужно было добираться до хутора. А главное, мне было так радостно, что я уже боялся за свою радость. Сегодня мне уже ни больше, ни меньше не надо. Мне даже хотелось поскорее распрощаться с Зиной.
— Приглашайте меня к себе на следующую субботу, — сказал я.
— По такому морозу?
— Приглашайте!
Она улыбнулась, взяла у меня свой чемодан:
— Вы же не придете. Приедете к себе, отогреетесь, вспомните про мороз и испугаетесь. Приезжайте весной.
— Я приду в субботу. Раньше не смогу, а в субботу обязательно приду.
2
В тот день мне необыкновенно везло. Я боялся, что добираться в хутор придется пешком, но когда вернулся на площадь, увидел у магазина грузовик, в кузове которого стояло несколько наших хуторских ребят. Они мне крикнули:
— Андрей Николаевич!
Завклубом Митя — Митей он сам себя назвал, отец-баптист дал ему при рождении имя Соломон — постучал в крышку кабинки, шофер, тронувший было, затормозил, меня втянули в кузов. Я жал чьи-то руки, смеялся благодарно и смущенно — не знал по именам всех, кто кричал мне: «Андрей Николаевич!» — и уже не отворачивался от ветра. Подумаешь, восемнадцать километров!
В кузове за другими я не сразу увидел Парахина. А когда увидел, обрадовался и не сразу понял: то ли он уже со мной поздоровался и ожидает, когда я ему отвечу, то ли ждет, чтобы я поздоровался, чтобы ответить мне. Такое у него было лицо.
— Здравствуй, Парахин! — крикнул я. Он медленно так, «по-парахински» улыбнулся мне. — Я тебе привез подарок! — Улыбнулся еще шире. — От писателя!
Фисенко бы уже сказал покровительственно: «Ото вы любите шутковать, Андрий Николаевич!», а Парахин молчит и только смущенно улыбается.
