Страх, переполнявший души ребят, не поддавался описанию. Слава и Дима испугались до такой степени, что поначалу они, как и Леша, не могли вымолвить ни слова, а сковывающая их усталость подточила их моральные и физические силы, отчего страх, в свою очередь, вырос прямо-таки до невыносимых размеров. У Славы уже не осталось никаких сил; ему казалось, что его измученные онемевшие ноги бегут сами по себе, волокут его тело помимо его воли, чудом удерживая туловище в вертикальном положении. Вплоть до момента своего панического бегства Слава не ощущал по-настоящему большой усталости и, скорее, она была внушена ему страхом и отчаянием, но теперь она как-то разом овладела им, так что из-за всех обрушившихся на него мучений его стало ужасно тошнить и едва не вырвало.
Дима стоял, как обычно, с округлившимися глазами и ртом, на этот раз даже не демонстрируя свой страх друзьям, а отвернувшись от них и почти погрузившись в состояние мистического самосозерцания — так подействовала на него чудовищная голова в конце коридора.
Слава глубоко, со всхлипами дышал. Он зачем-то старался придать своему перепуганному лицу спокойное выражение, но от этого стал выглядеть только еще более ненатурально, и глаза его пожелтели.
— М-мож-жет, к-коридор закроется, — пробормотал он почти в беспамятстве, сам не понимая, что говорит.
Дима, с глазами, вытаращенными по-прежнему, как сомнамбула, двинулся к повороту. Слава и Леша смотрели ему вслед и ничего не говорили, потому что Славе стало страшно произнести хоть слово. На Лешу же Димин подвиг подействовал почему-то особенно угнетающе: он даже присел на корточки от ужаса, и лицо его приняло страдальческое выражение, как у Христа-страстотерпца.
Дима доплыл до поворота и заглянул за угол. Все эти манипуляции он проделывал машинально и монотонно, словно еще не совсем проснувшись. Он медленно заглянул за угол и смотрел довольно долго, наклонившись вперед, опираясь на правую ногу и немного приподняв левую. Самая его спина выражала ужас, испытываемый им; было видно, что он мелко дрожит, не в силах, однако, оторваться от созерцания фантастической картины. Он приник к углу и долго не отходил от него. Наверное, самое зрелище внушало ему какое-то тошнотворное сладострастие. Когда он, наконец, повернулся к друзьям, лицо у него было бледнее бледного и рот по-прежнему открыт.
— Что та-ам? — спросил Слава свистящим шепотом, вздрагивая от звука своего собственного голоса.
