Есть еще всякие шоковые художники, которые торкают зрителя каким-нибудь ужасным элементом. Это такая крайняя степень 'фотогении'. Это уже, например, не скульптура лошади, а настоящая лошадь. То есть, это такой порнографический реализм, сам по себе очень обыкновенный, но как-то по-новому оформленный, чтобы он не был похож на обычную порнуху, а был похож на высокохудожественную порнуху. Какая разница: порнуха все равно. Кусок дерьма покроешь золотом (вот хорошая идея, блин, когда-нибудь кто-нибудь заработает кучу бабок!), а оно все равно будет дерьмом. Я как раньше его, извините, не кушал, так и с позолотой не буду — вкус-то тот же самый. И внутри те же ингредиенты. Но самый главный минус такого искусства в том, что никакие ощущения зрителю не переданы, кроме самых примитивных. То есть, зритель не проникается никакими новыми мыслями, а переживает только чисто внешний эффект. А потом этот эффект проходит — и ничего не остается. Такое одноразовое искусство. На что-нибудь примитивное, поверхностное или бездарное посмотрел — и забыл. На что-нибудь шоковое посмотрел — и тоже забыл, когда шок пройдет. Такие произведения торкают только совокупностью, все вместе, на большой выставке: ни одно из них само по себе вообще никак не покатит.
Слава говорил все более вдохновенно и хотел продолжать и дальше, но в это самое мгновение густой туман за окном вдруг начал волшебным образом рассеиваться и быстро превратился ни во что иное, как в снежные хлопья, неожиданно густо посыпавшие с неба. Плавные покачивания пушистых снежинок начали убаюкивать его, и его собственную голову заволокло туманом. Кажется, он задремал.
Друзья, на некоторое время уставившись друга на друга, почти одновременно очнулись и, как по команде, повернулись в сторону страшного угла, напряженно всматриваясь в него в ожидании сиюминутного появления кошмарной Головы. Леша даже пару раз порывался удрать, потому что ему казалось, что он видит тень Головы, выползающую из-за угла. Он, как ни странно, так и не привык к удивительной особенности коридора, заключавшейся в невозможности образования теней, — так сильна была в нем тяга к естественным земным законам, которые были известны и привычны ему. И теперь, в момент настоящей, непостижимой опасности, непохожей на все предыдущие, Леша, наконец, потерял дар речи и потому молчал. Он молчал оттого, что совершенно весь поддался животному ужасу, от кончиков волос до кончиков пальцев на ногах; страх овладел Лешей так, что он превратился в идеальный механизм для совершения актов трусости, в непревзойденного мастера по побегам. В такие моменты в его организме не оставалось места для каких-либо других способностей, потребностей и функций. Это была не просто паника: это было чистейшее рефлекторное ощущение опасности, не замутненное человеческим интеллектом. Благодаря своему невероятному инстинкту, Леша оставался на месте: что-то подсказывало ему, что ужасное существо оставалась пока за углом и в данный момент не собирается на него нападать. Как он был способен чувствовать такое, мы не можем сказать.
