— Пожалуйста, не думайте обо мне дурно. Вы должны понять состояние матери.
— Я знаю вас так давно, — пробормотал Спыхала, поднимаясь за нею.
Ройская повернулась к нему.
— Вы ведь любили Юзека, — прошептала она, и глаза ее вновь расширились. — Никто не знал его так, как вы.
Но в эту минуту раздались аплодисменты, и им пришлось поторопиться, чтобы успеть занять места. Расстались они перед дверями, ведущими в зал.
На вторую часть концерта Эдгар в зал не пошел. Так они и сидели в холодной треугольной комнате, ожидая конца симфонии: он, Эльжбета, Ганя Доус иМальский. Мальский не переставал говорить, то покачиваясь на маленьких ступнях, то бегая по комнате.
— Не знаю почему, но я все время думаю о бедном Рысеке! — восклицал он пискливо. — Как бы он на вас смотрел! Он всегда так странно смотрел на женщин… Как дети на витрины магазинов… Словно женщина является чем-то большим — или меньшим, — чем человек…
Эльжбета повернулась к Эдгару:
— А когда, собственно, Рысек умер? Я не помню…
— Ты знаешь, и у меня в памяти эта дата стерлась…
— Да сядьте же вы, — обратилась Ганя Доус к Мальскому.
Но Мальский продолжал ходить взад-вперед по артистической.
— После такого невозможно успокоиться, — восклицал он, — просто нельзя успокоиться! Это должно волновать нас до самых глубин!
Эдгар сидел, глубоко погрузившись в кресло, придвинутое к кушетке, на которой полулежала Эльжбета. Он не слушал Мальского и не смотрел ни на кого, молча уставясь в окно и держа руку Эльжбеты в белой матовой перчатке так, как будто они были детьми. Эльжбета лежала на софе, откинув голову на подушки, следила глазами за Мальским и улыбалась. Все, что говорил Артур, забавляло ее. Второй, свободной рукой она обмахивалась, хотя в комнате было холодно, и от легкого дуновения волосы и перья на ее голове чуть подрагивали и трепетали. Щеки ее горели.
— Это слишком интимно, — кричал Артур, бегая по комнате, — это неприлично! Да, да, неприлично, сущий эксгибиционизм. Это не искусство… — Ганя Доус возмущенно передернулась. — Это выходит за пределы допустимого. Что, не так? А Рысек хотел искусства для Ловича. Бедный Рысек!
— Это и для Ловича, это и для всего мира, — сказала Ганя, — и это в пределах допустимого.
— Потрясающе, потрясающе! — содрогался всем телом Мальский.
— Особенно в вашем исполнении, — обращаясь к Эльжуне, сказала Ганя таким тоном, как будто хотела оправдать отсутствие у себя вокальных способностей.
— Да, да, совершенно верно! — восклицал все с тем же неистовством Мальский, всплескивая руками, как старая дева. — Правда, правда, именно в вашем исполнении. Боже, как эта женщина поет! Как она это пела, пани Доус! Правда ведь?
