Мгновенно над судным местом повисла зловещая тишина. Показалось, снег, падающий хлопьями, обрел вдруг каменный вес и стал колотить по земле гулко и тяжело: а может, это кровь стучала в висках. Таких слов ни великий князь Киевский, ни бояре, ни воеводы, что окружили помост, давно не слыхивали. Все взоры устремились к Святославу.
Но князь не казался разгневанным, спросил смерда ровным голосом:
— Так яз тоже разбойник?
— Яз о том и не мыслю.
— Кто ж боле меня крови льет?
— Гриди да боляре твои... — пытался схитрить смерд.
— Та-ак! — мрачно глянул на него Святослав. — Ну, чать, сам выбирал. Иди, пытай железо. Правду покажешь — живи. Не стерпишь — голова с плеч!
Мужик, чуть косолапя, пошел к костру...
В десяти шагах, у идола Перунова, стояли волхвы. Обвиняемый, чтобы доказать свою правду, должен был достать из огня раскаленный брус металла, шагом донести его до кумира и положить железо в жертвенную чашу. В чаше лежала сухая трава: если она загоралась — обвиняемый оправдывался; если нет — вина его считалась доказанной. Ну а там — казнь по воле великого князя...
Бортя, подойдя к костру, обернулся вдруг и обратился к Святославу:
— Дозволь, князь, шуйцей[29] железо взять.
— Пошто? — удивился тот.
— А-а... Калечен буду. Дак лучше десницу сберечь... — Потом пояснил: — Налетит козарин аль печенег, несподручно отбиваться... Да и с рогатиной супротив медведя как управиться?
Князь подумал:
— Ну что ж... Дозволяю.
Бортя по знаку волхва засучил левый рукав кафтана, прошептал:
— О, Велес, бог наш милосердный, помоги мне... — и решительно сунул руку в огонь. Выпрямился, чуть качнулся: все увидели в вытянутой руке его дымящийся обрубок железа. Смерд шел к идолу, казалось, спокойно, и за дальностью не было видно, как побелело его лицо, как подкашивались ноги.
Но запах горелого мяса достиг всех!
Бортя скрежетал зубами, задыхался от боли, но шел к своей правде, держа муку свою в заскорузлой от непосильного труда руке. Хлопья снега, не долетая до бруска, с шипением превращались в пар.
— Как же надобно верить в правду свою, штоб боль этакую терпеть, — вздыхали в толпе.
— Да то смердова правда! — громко откликнулся кто-то. — А она самая тяжкая на земле и на вечные муки обозначена!
Мечники рыскали глазами по толпе. Но шел густой снег и разглядеть кого-либо было трудно.
Тиун, оправившись от удара, смотрел на своего врага и злорадствовал. Он уверил себя в том, что если смерд и донесет огонь до руки Перуновой, то трава все равно не воспламенится: с утра в чашу набралась изрядная горка снега.
