От сына деду Толе остались воспоминания и детские одежки: и то и другое хранилось на полочке в скрипучем платяном шкафу. Я застал еще то время, когда в этом шкафу, на дверце, висели в ряд синие в белый и красные в черный горох галстуки. Это были вещи Анатолия Николаевича Граневского, профессора столичного университета, его мощи, его бренные останки. Эти забавные и такие беспомощные галстуки были чрезвычайно болтливы: часами калякали о мятых бумажках с теоремами и леммами, об очках в роговой оправе, сунутых не в тот карман, о прикушенных скрепкой рефератах, холодном чае и рукавах в мелу. Наш с дедом дом отличался, среди прочего, тем, что в нем никто долго не задерживался. Люди, книги, кухонные половники — все чувствовали себя гостями и вскоре исчезали. Один за другим, продолжая болтать, исчезли и галстуки.
Дед любил повторять: "Париж стоит мессы", причем Парижем был зеленый змий, а мессой — все остальное. Меня он, пусть и по-своему, любил. К моим услугам была его доброта, его книжки, его скудная пенсия и эта полочка в платяном шкафу. Гардероб Андрюши, моего мнимого прототипа, был обветшалый, на ладан дышащий, трухлявый, как старинные свитки. На фоне прочего квасного винтажа выделялись синяя шерстяная матроска с желтоватой, как старое кружево, отделкой, синие короткие штаны, тупоносые, похожие на набрякший сливовый нос пьяницы башмаки и соломенная садовая шляпа. Было там еще много затрапезных белых распашонок, свободных шаровар и даже в натуральную величину картуз (он, положим, дедов), но я прикипел душой к матросскому костюмчику и, увенчав волосы соломенным кругом, чувствовал себя самым счастливым человеком на земле.
На моей совести уже тогда было много проступков, которые я гордо выпячивал, и куча-мала упущений, которые я хранил под спудом. Например, я к своим девяти годам не умел плавать, не пробовал белого шоколада, не фотографировался. Представляю, в каких "упущениях" мог бы сознаться Дюк. Мы застали еще синюю школьную форму, и в день, когда ее упразднили, оказались единственными, кто смахнул по усопшей скупую мальчишескую слезу. Этот синий панцирь хоть и был невыносимо душен и смешон, но служил отличным камуфляжем, скрадывая тугое брюшко нашей аморальности и плоский зад нашего нонконформизма.
По пути на пляж мы заходили к Карасику. О набегах на рынок это дитя подворотен ничего не ведало: он спал до девяти, потом еще завтракал, да и вообще — мы его опекали.
Существует две группы людей: с выпуклым и вогнутым пупом. Это параллельные миры — собирающий и рассеивающий, — две стороны зеркального стекла, антагонисты со стажем. В день, когда они пожмут друг другу руки, линза станет чечевицей, стекло обернется паутинкой, а Алиса пройдет сквозь зеркало. Небо распоряжается нами тотчас после рождения, с самых первых секунд раскладывая на две колоды, рубашкой кверху. Все в этом мире решает пуп; судьбу вершат в больничной палате, обрезая пуповину: одним — ловко и жестко, обрубая ее на корню; другим - закручивая затейливым, выпуклым кренделем. Легко появиться на свет - отнюдь не гарантия легкости в дальнейшем: потрудитесь еще обзавестись мастеровитой акушеркой. Ибо младенцы с кондитерской вычурностью на животике - живучие везунчики, а младенцы с обрубком — ходячие мертвецы. Жизнь слащава и витиевата: пуп-розочка ей к лицу. У Карасика с Дюком были розочки, у меня — обрубок, и это единственное известное мне исключение из правил, когда все в конце концов сложилось вопреки физиологии.
