И на лицо отбрасывает тень грядущий череп.
…Со скоростью перехода рукоятки в лезвие (наоборот?).
Красные телефонные будки. Красное — цвет убийства; впрочем, и убийство — форма телефона, срочной связи с собой и с точкой, куда в последний раз посмотрел…
Дожди возвращают мир к наброску…
1) Чревовещание самолета;
2) мимика туч…
Небо наполовину создано из ребра стены.
Мысля, обращаю на себя Его внимание.
Проходя через сеть веток, звук становится колокольным звоном.
"Вызвать огонь на себя" может полено — или взгляд, устремленный на полено. Его преимущество в перевоплощении.
Новорожденная стружка тотчас скручивается в подобие мозга, в мысль: что дальше?!
Свет наполняет сосуд снаружи.
Часы вырабатывают иммунитет от времени…
Все крупное — неустойчиво, ибо уже способно конкурировать с целым. Целое подавляет свои отдельные части.
Ночью слух перестает воспринимать вопросительные фразы ветра. Ибо он сам вопрос.
1) Борьба воздуха со стеклом: только здравый смысл удерживает последнее от тарана;
2) колокола — звон ключей Петра, пришедшего к вратам слишком рано.
Ночь — набросок дня углем.
Смерть — превращение мимики в графику.
Аплодисменты — {в какой-то мере} форма зависти к пианисту (к его рукам).
Окна: игра в крестики-нолики с воздухом.
Скобки — могильщики, несущие слово.
Окно — Око (пропущенная буква).
Лужи — остракизм неба.
Лифты ссорятся, как супруги, — хлопая дверьми.
Движение во все стороны сразу ("на все четыре…") есть комната.
Комната создает эффект согласия с вами.
Человечество — чаша, для которой осколки — нормальное состояние.
…Трагедия человека, при условии, что он поэт, в его судьбе уже состоялась: вторжение поэзии в любую жизнь и есть трагедия человека. Поэт говорит не так, как говорит человек, — и со временем это начинает определенным образом направлять его мысли. В конце концов, поэт находится там, где человека нет. Трагедия человека состоит в недосягаемости этого там. Трагедия же поэта заключается в невозвратимости оттуда. Но при всем видимом равенстве антагонистов истинным горем для биологической единицы является не приобретение качеств поэта, а утрата качеств человека как всякая утрата печальнее всякого приобретения.
Всю эту классификацию трагедий почти неприлично применять к Есенину, потому что в конечном счете мы таким образом выясняем: что именно привело его в "Англетер". Думаю, смутное (на уровне сочетания звуков в строке) ощущение драматизма ситуации — и есть наш предел в этой теме, хотя опасная близость петли к любой из мелодий есенинской жизни и не настораживает ее исследователей. С другой стороны, трагедия, приведшая к смерти, — смертью направляется, и, говоря о трагедиях Есенина, мы имеем в виду прежде всего некий раритет, к судьбе поэта впрямую не относящийся, а потому — могущий быть предметом постороннего изучения.
