— Но без нашего соизволения, — добавил король, — а мы не будем очень торопиться дать его. Mort Dieu! Ее величество так играет нашим скипетром, как будто ее рука управляет им. Мы удостоверим ее в противном. Как могла ей прийти нелепая мысль похоронить прелестнейшую из своих фрейлин в неизвестных стенах монастыря! Это свыше нашего понимания. Куда бы еще ни шло, если бы это придумала наша королева. Луиза, которая постоянно носиттребник в своей сумке, но чтобы наша мать, — хотя столь же ревностная, как и мы, в деле обеден и вечерен, но не особенно фанатичная, — решилась на такой нелепый поступок, — вот что для меня непонятно. Morbleu! У нее существуют какие-нибудь особенные причины.
—Ее величество, сколько мне известно, не имеет других причин, кроме своего усердия к вере.
—Вам может так казаться, моя милочка, но побуждения нашей матери глубоко сокрыты. Какова бы ни была причина, вам нечего бояться ее вмешательства. Разве только вы будете побеждены собственной склонностью, иначе вы никогда не дадите обета, отдающего вас во власть неба в ущерб тем, которые остаются привязанными к земле.
— Мои уста не произнесут никогда этого обета, — с живостью возразила Эклермонда, — но я не могу, не смею принять от вас эту милость, государь.
— Почему же, милочка?
— Короли не раздают милостей без надежды на вознаграждение, а я не могу ничем вознаградить вас.
— Вы, по крайней мере, можете отблагодарить меня улыбкой, — сказал с нежностью Генрих.
— Я бы вас благодарила на коленях, государь, за ту милость, которую вы мне обещаете, если бы было достаточно одного выражения благодарности, но я чувствую, что этого будет мало. Я не могу ошибиться в значении ваших взглядов. Благодарность, преданность, честная привязанность к вашему величеству будут всегда наполнять мое сердце, но не любовь, кроме той, которой каждый подданный обязан своему государю. Располагайте моей жизнью и моей участью, но не требуйте моего сердца, государь, оно не принадлежит мне более, и вы стали бы безуспешно его добиваться.
— Если оно не принадлежит вам, — возразил с легкой иронией Генрих, — то кому же вы его отдали?
—Ваш вопрос не великодушен, он недостоин вас!
—Ну так я вас освобождаю от ответа, — сказал король, — тем более, — добавил он с многозначительной улыбкой, — что мы уже знаем эту тайну. Нам известно каждое слово, сказанное в этих стенах, а слова несравненного Кричтона не были настолько тихи, чтобы избежать нашего внимания. Что, Эклермонда, ошибаемся ли мы?
