— О, — произнес он.
— Пацулка прав, — сказал Брошек. — Пока нет фотографии, говорить не о чем.
— Нелепая история! — воскликнул Влодек.
— Не такая уж нелепая, — решительно возразила Альберт. — За ней что-то скрывается.
— Интересно, где теперь Пацулкины скульптуры, — задумчиво проговорила Ика.
Пацулка улыбнулся с грустной иронией неоцененного современниками художника, который не сомневается в своем таланте, и махнул рукой.
— И все-таки, что все это значит?! — раздраженно воскликнул Брошек. — Что это за вор, который крадет жалкие, ничего не стоящие деревяшки ради того, чтобы заменить их настоящим сокровищем?
Пацулка угрожающе засопел.
— Прости, дорогой Пацулка, — спохватился Брошек. — Конечно же, твои скульптуры грешно называть жалкими деревяшками. Я просто… Но эта новая скульптура… ах, если бы ты ее видел!
Пацулка простил Брошека. И задумался. Задумался так глубоко, что угостил всех «раковыми шейками» и сам этого не заметил.
Молчание затягивалось. В Великих Горах опять загудели грозовые жернова и заплясали пока еще бледные огненные стрелы. Дождь как будто усилился.
Наконец Пацулка принял решение. Он встал, жестом приказав остальным оставаться на месте. Все поняли: ему нужно побыть одному.
— Что этот чудила делает? — изумился Влодек.
В самом деле! Пацулка направился к палатке магистра. Шел он с видом скучающего ребенка, которого ничто и никто на свете особенно не интересует, но который от нечего делать глазеет по сторонам.
Беспечно что-то насвистывая, он сунул голову в палатку.
А через минуту (на веранде все затаили дыхание) ребятам представилась следующая картина: Пацулка с магистром прошествовали к часовне и, немного постояв перед входом, вошли внутрь.
— Смотрите! — прошептала Ика, хотя ее друзья и так смотрели во все глаза.
Из сарая высунулась голова Толстого.
— Фу-ты, ну-ты, — вздохнула Ика. — Бред какой-то! Похоже, здесь все друг за другом следят.
В самом деле: Толстый вылез из сарая, уселся на завалинке и, уставившись на часовню, замер, как истукан.
А Пацулка — тоже как истукан — стоял в часовне и смотрел, смотрел, смотрел. И, вопреки своим привычкам и убеждениям, позволил крайне неприятной волне уныния на несколько долгих мгновений себя захлестнуть. К унынию примешивалась зависть, но прежде всего — неподдельное восхищение и глубокое волнение.
Деревянная женщина, склонив голову, смотрела прямо на него, а он не мог оторвать от нее взгляда. Пацулка восхищался неброской красотой и одновременно чуть не плакал от досады. «Никогда, — думал он, — никогда, даже если тысячу лет стараться и мучиться, мне такого не сделать. Но почему?»
