— Да, да. Совсем сдурел. Ничего не соображаю. Ты просись в наш взвод, в третий. Лейтенант у нас зверь, но ребята хорошие.
Письмо в Валышево написал в тот же вечер. Все, что можно, не выдавая военной тайны, о себе сообщил, а вот как дать знать матери, где находится, сообразить не мог. Помог старый солдат:
— Тебя как звать-то?
— Гришкой... Григорием.
— Вот и напиши: «Недавно за Порховом встретил Гришку. Поговорили с ним, вас повспоминали и т. д.». Я себя и под Тихвином «встречал», и в Ленинграде, и недалеко от Новгорода. Цензура такие штучки пропускает, а родные всегда знают, где в случае чего мою могилу искать надо.
Упоминание о могиле Гришка мимо ушей пропустил — не представлял пока, что его могут убить, — а дельным советом воспользовался. Ответ не приходил долго. Написал еще одно письмо, покороче, третье хотел вдогонку посылать, как почтальон вручил первый ответ. Короткий, на одной страничке. Настя писала, что все остались живы, чего и ему желают. Его сруб немцы обложили дерном и сделали из него дзот, когда драпали, все осталось в целости. В нем и поселились. В дзоте тепло, крыша не протекает. «Лучше всех живем, — писала Настя. — Мальчика вот только не дали увезти, оставили в телепневском колхозе. Скучаем по нему страшно и по тебе тоже. Мамка говорит, чтобы ты себя берег и, когда стреляешь, голову сильно не высовывал.»
Гришка зажмурил глаза и представил склоненную над листком бумажки Настю, мать, диктующую эти строки в полной уверенности, что она права, что можно стрелять, не высовывая голову. «Так, мама, достреляешься до того, что фриц тебе на голову сядет», — мысленно возразил он и стал читать дальше.
«От папы пока ничего нет, — сообщала Настя. — Не знаем, жив ли. Если получим письмо, сразу отпишу его адрес. Живем мы очень хорошо. Никто не стреляет, даже самолеты до нас не долетают. Пишу при настоящей керосиновой лампе! Вот! Скоро сеять начнем. МТС обещает трактор».
Дочитал до конца, перечитал раз, другой и словно бы оглох. Не лес видел и не землянки в нем, а свой сруб, переделанный фашистами в дзот, разбитую деревню свою, овраг, поле за ним. И так захотелось побывать дома, взглянуть хотя бы одним глазком, что зашлось сердце.
Следующее письмо пришло вслед за первым. Прежде чем читать его, пробежал глазами по строчкам — нет ли чего об отце? Нашел! «Гриша, Гриша, — писала Настя, — папка наш жив! Он написал нам, как только освободили Старую Руссу, но мы еще в Телепнево жили. Тогда он в сельсовет письмо отправил, и нам его принесли. Мы, как увидели это письмо, так и заревели, весь день ревели, я только вечером села писать ответ. Долго думали, сообщать ли о смерти Томы и Миши, но написали — грех папку обманывать. Про тебя тоже написали и сообщили твой военный адрес. Он тебе напишет, и ты ему напиши. Мамка у нас совсем другой стала, даже улыбается и песни поет, нам от нее почти не достается. Это я уже сама без ее подсказки пишу».
