У половины домов из труб не шёл дым, там не готовили пищи, не поливали мостовой и цветов у дома. По главным улицам двигались возы и машины, люди с тележками для ручной поклажи. Они уходили на запад. Из домов выносили чемоданы, перины и старинные часы с кукушками, весело куковавшими еще недавно. Улицы были полны людей, оставлявших городок.
В костеле только что окончилась утренняя служба. Он был пуст. Весенний солнечный свет четырьмя столбами падал в витражи, на которых были изображены сцены Ветхого и Нового завета.
Служка тушил свечи перед изображениями Христа и девы Марии. Ксендз, нахмурившись, стоял в полутемной исповедальне и, положив руку на голову девушки, выслушивал исповедь. Девушка плакала. Сколько раз он видел эти нежные легкие слезы.
Он отпустил ей вольные и невольные грехи и протянул руку для поцелуя.
Ксендз еще долго смотрел на площадь, по которой ехали повозки и шли люди, потом оставил исповедальню и, поручив викарию закрыть храм, спустился с бокового крыльца. Он шел с торжественной медлительностью слуги господа на земле, путь его был недалек и вскоре привел его на рыночную площадь.
В кофейне пани Зоси было пусто.
— Пани Зося, — заговорил ксендз, — к вам зайдут трое хлопов. Они скажут условное слово, укажите им дорогу к нашим друзьям.
— Что то за люди? — спросила пани Зося с любопытством. — Может, они останутся в городе? Что они умеют?
Ксендз подумал:
— Я не говорил с ними и не знаю, что они умеют. Может быть, они умеют только стрелять.
Ксендз вышел, а пани Зося стала перемывать бокалы.
* * *
Прошел час. Пани Зося провела его в волнении: груженная скарбом машина остановилась у кофейни. Вошли двое пожилых людей и три девочки.
— Нельзя ли у вас выпить кофе? И поскорее.
— Торопитесь? — любезно спросила пани Зося, испытывая торжество.
— Война, — сказал старик по-польски, — пейте скорее, девочки, — сказал он по-немецки. Постоял у буфетной стойки, где красовалось несколько пустых коробок от конфет и печенья. — Есть у вас булочки?
— Со вчерашнего не пекут, — с ласковой улыбкой ответила пани Зося.
Старик еще постоял, глядя на плакат, хваливший миндальное мороженое.
— Человеку надо жить дома... — сказал он, не обращаясь ни к кому.
И как раз в это время вошли два парня, оба в изрядно поношенных штанах, в крестьянских ботинках с такими толстыми подошвами, что, кажется, век носи — не износишь, И рубахи на них были с карманами на груди, заправленные в штаны под широкий, в три пальца, ремень. Настоящие рабочие парни. Тот, что повыше и стройнее, с загорелым лицом, с жестко сжатыми губами, был в вельветовой синей фуражке, надетой чуть набок. А другой, словно освещая кофейню своей белокурой кудрявой головой, фуражку засунул за ремень. За пазухой у него сидела крошечная черненькая собачонка и с любопытством осматривалась. Он был немного неуклюж, и добродушная улыбка не оставляла его голубоглазого лица. Оба были ладные ребята.
