— А исправить это дело нельзя? Если, скажем, подбавить калия и фосфора? — прервал Федя.
— Не знаю. Советовалась с агрономом. Он говорит: не знает случаев такой поздней подкормки. И потом еще он не уверен, что дело в азоте. А меня никак не оставляет мысль: азот!
Набежавший ветер закачал стебли, и цветы всколыхнулись, точно волны, мелкой рябью. Катя зябко поежилась.
— Вот и болит душа. А ты про море… — Светлые брови ее хмуро сдвинулись. — Заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет — так и мы… Накормили…
Федя стоял, покусывая губы. Было очень досадно, что он ничего не понимал в агротехнике.
— Катя! Ведь ты сама-то в этом звене не состоишь?
— Ну и что же?
— А переживаешь, наверное, больше, чем все твои девчата, вместе взятые. Будто ты звеньевая!
— Эх, опять ты ничего не понимаешь, корреспондент, — проговорила она глухо и отвернулась. — Опозорятся если девчата, тогда… А главное-то не в нашем позоре. Провалимся — так на год, а то и больше, старинка на полях хозяйничать будет. Ты понимаешь, что это значит?
Вдали протяжно загудел паровоз. Катя вздрогнула, взглянула на Федю, и щеки ее вспыхнули.
— Не надоела я? Привела на поле и слезами угощаю.
— Нет, что ты. Я смотрю: лен-то больно хорош. Должен выправиться.
Пыхтя и обволакиваясь дымом, паровоз поравнялся с краем голубого поля. Из окон вагонов смотрели пассажиры. Катя-молча проводила поезд глазами.
По земле еще стлался дым, оставленный паровозом, но вокруг все опять стало тихо.
— Сделаем подкормку, — на ее лоб легла упрямая складка, — тогда посмотрим. Пойдем, корреспондент.
У кустов Катя еще раз оглянулась на поле.
— Должен выправиться.
Но голос ее прозвучал не совсем уверенно. Помедлив, она круто завернулась.
— Пойдем, Федя. В Ожерелках из сельсовета позвоню. Может, готов анализ.
Солнце поднялось уже высоко, и в воздухе парило, как перед грозой, когда они вышли на опушку ожерелковского леса. Не заглянув домой, Катя направилась прямо к сельсовету.
— Обожди, я скоро, — сказала она Феде и, легко избежав по ступенькам крыльца, скрылась за дверью.
Деревушка — от сельсовета она была видна с края до края — показалась Феде похожей на большую строительную площадку. Рядом с ветхими домами, выглядывавшими из-под соломенных шапок, стояли дома с обнаженными стропилами и наполовину крытые железом. На улице кучами валялись стружки, кора, лыко; лежали груды теса и необструганных кругляшей. В стенах некоторых домов, между почерневшими от времени бревнами, белели только что вставленные. По крышам ползали кровельщики; стучали топорами плотники, подпоясанные холщовыми фартуками с высокими нагрудниками. Едко пахло смолой и олифой.
