— Силушки нету, — проскрипел он.
Я кое-как протиснулся за буфет. Присел на корточки. Поднес открытую коробку к нему поближе и осветил фонариком еду. Он окунул в нес палец. Облизал его и застонал. Снова сунул палец в тущу и подцепил длинный бобовый росток в соусе. Высунув язык, он осторожно опустил на него это богатство и причмокнул. Потом он вылавливал кусочки свинины, грибов, засовывал в рот булочки. Красный соус стекал с губ на подбородок и дальше, на черный пиджак.
— А-а, — стонал он. — О-о-о…
Так, наверно, стонут от любви. Или от боли. А может, от того и другого вместе. Я поднес коробку еще ближе.
Он все окунал туда пальцы, лизал, сосал, чавкал, чмокал. И стонал.
Обсосанные пальцы стали толстыми, как сосиски.
— Клади аспирин.
Я положил в соус две таблетки. Он их мгновенно выудил и проглотил.
И начал рыгать. Рука его снова скользнула вниз, на колено. Голова со стуком откинулась.
— Двадцать семь и пятьдесят три, — прошептал он. — Пища богов.
Я поставил коробочку на пол и посветил на него самого. Бледное лицо все было в мельчайших складочках и трещинах. Из подбородка торчало несколько тонких, бесцветных волосков. Соус засох на губах, как спекшаяся кровь. Когда он снова открыл глаза, я увидел, что его белки испещрены густой сетью красных жилок. От него пахло: пылью, старой одеждой и задубелым потом.
— Нагляделся? — прошелестел он одними губами.
— Откуда вы взялись?
— Ниоткуда.
— Тут скоро все выкинут. Что вы будете делать?
— Ничего.
— Что вы станете…
— Ничего, ничего. И еще раз — ничего.
Он снова закрыл глаза.
— Аспирин оставь здесь.
Я снял крышечку и поставил пузырек на пол, отодвинув в сторону какие-то твердые шарики. Взял один в руку, посветил. Крошечные косточки вперемешку с мехом и кожей. Все засохшее.
— Что разглядываешь?
Я бросил шарики на пол.
— Ничего.
Дрозд на крыше пел все громче.
— К моей сестре ходит доктор. Хотите, я приведу его к вам?
— Никаких докторов. Никто не нужен.
— Кто вы?
— Никто.
— Могу я чем-то помочь вам?
— Нет.
— Моя сестра очень больна. Она еше грудная.
— Младенцы! Соски, сопли, слезы, слюни.
Я вздохнул. Разговор зашел в тупик.
— Меня зовут Майкл. Принести вам еще что-нибудь?
— Ничего. Двадцать семь и пятьдесят три.
Он снова рыгнул. Изо рта у него пахло. Не только китайской едой, но всей дохлятиной, которую он ел все время — мухами, пауками… Вдруг в горле его что-то забулькало, и он наклонился вбок, будто его сейчас стошнит. Я придержал его, чтобы он совсем не свалился. На его спине прощупывалась какая-то неровность, что-то твердое. Он сильно рыгнул. Я старался не дышать — так от него воняло. Зато я провел рукой по его спине и обнаружил над другой лопаткой такую же выпуклость. Словно под пиджаком была еще одна пара рук, только сложенных. Но в них была упругость: вот-вот распрямятся.
