…Однажды в Краснодаре, возле рынка,
Холодный серым непогожим дней,
Стоял калека в стоптанных ботинках,
Пустой рукав подвязан был ремнем.
С небес то моросило, то снежило,
(Погоду ту собачьею зовут),
А он в пальто, потертом до прожилок,
Стоял с рукой, протянутою в люд.
Воскресный день, а значит — нерабочий,
Народ по рынку челноком снует,
Вокруг кооператоры хлопочут,
У них сегодня дел — невпроворот.
Мелькают и дубленки, и индейки,
От цен в момент худеют кошельки…
Старик молчит и молча ждет копейки,
Не отводя протянутой руки.
Ну наконец-то, меди набросали,
В подсиненную холодом ладонь.
Скорей туда, где только что достали
Кусочки мяса, что лизал огонь!
— Мне два кусочка… И кусочек хлеба, —
Раздался тихий голос старика.
И, обернувшись, два его соседа
Уставились на горе-едока.
Шашлычник взбеленился: — Ах ты вшивый!
Вали отсюда, здесь не подают!
Железною рукою взял за шиворот,
И вышиб прочь — под холода струю.
По тротуару — пуговицы — метки.
Упал старик под вывеской-доской.
Блестят слезинки — медные монетки,
Оброненные немощной рукой.
Мелькают равнодушьем маски-лица,
И женский визг — свиньей из-под ножа:
— Пьянота! И куда глядит милиция?
…Заплакал он, от холода дрожа.
Заплакал не от боли, не от страха…
А там, под незастегнутым пальто,
Светились две медали «За Отвагу»,
Которые не разглядел никто.
Никто на стон души не отозвался,
А снег все падал. Холодно. И вдруг
Старик наш заключенным оказался
В кольцо из теплых, дружественных рук.
— Вставай, отец! — услышал он над ухом.
Поднялся и, стирая слез следы:
— Спасибо! — прошептал парнишке глухо,
Под гомон расходившейся толпы.
У парня — алый орден, будто рана
Был влит под курткой синего сукна.
— Так ты, сынок… — Да, батя, из Афгана!
Гпаза — в глаза. И боли глубина.
Постой, отец! Ты погоди немного! —
