Ведь мертвый не расскажет и не встанет.
Ошиблись гансы. Вскоре перед нами
Отчет придется им еще держать!
Поэтому — нам надо победить!
Дойти до их берлоги — до Берлина,
За все их зло воздать судом единым,
А иначе — так незачем и жить!
…Они дошли. Дошел и старшина.
Под куполом раздолбанным рейхстага,
Под сенью установленного стяга
Штыками были вбиты имена…
…За окнами гремела медь оркестра,
«Землянку» пели где-то вразнобой,
А за столом притихшая невеста
Спросила деда: — Старшина… живой?
Он поелозил в кителе погонном.
Достал бумажник с книгу шириной,
И снимок пожелтевшего картона
Дохнул на всех прошедшею войной.
И марш «Победы» грянул сам собою,
И ясен без вопросов стал ответ:
Под обгорелой вражеской стеною
Стояли рядом — мать, отец и дед!
Может, стихотворение помогло скоротать время, может, азеры подустали переводить взрывчатку и решили взять тайм-аут — как бы там ни было, шквал огня пошел на убыль.
— Оцэ ж надо! — задумчиво проронил хохол. — Скики вжэ напысано про оту вийну! А хто ж напышэ про оцю? — ткнул он пальцем над головой.
— Я напишу! — твердо пообещал Олег. — И очень скоро! Потому что…
Закончить он не успел: прямо им на голову с бруствера свалился «второй номер» Петра — сменщик у пулемета, старый уже «военкоматовец» Гурген.
Хохол так заматерился, что перекрыл очередной взрыв, схватил помощника за горло — насколько позволяла ширина окопа, и заорал ему в лицо:
— Ты шо ж робыш, хрэн моржовый! Снарядом нэ зачэпыло, так ты своею засушэною мъясорубкою потрощищ! Твою маму за ногу!
Гурген уставил на них квадратные, ничего не понимающие глаза. Хохол коротким тычком в зубы привел его в чувство.
— Устраивайся, братику, докы скинчыться отой концерт! — указал после широким жестом на место возле своего неразлучного ПК.
Последние его слова заглушил мощнейший взрыв за самым бруствером. Их щедро присыпало землей, взвыли над окопом осколки, а Гурген вдруг дико захохотал, тыча пальцем себе под ноги. Петро с Олегом взглянули туда: осколок фугаса прошел сквозь толщу земли и согнул пулемет, стоящий на сошках в окопе. А у второго номера при виде этого зрелища, кажется, окончательно «поехала крыша».
— Концерт, говоришь? — он взглянул на Петра отчаянно-весело. — Тогда я приглашаю вас на танец!
И рванулся из окопа туда, наверх. Руссаки на мгновение оторопели, а Гурген, уже на бруствере, мечтательно закрыл глаза и закружился на месте, напевая — «а-ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла…»
— Назад, придурок!
Они одновременно бросились к безумцу, ухватили его за ноги и рванули вниз — в относительно безопасную узкую щель. Поздно! Еще один, давящий на барабанные перепонки взрыв гахнул точно в той же воронке за бруствером. По теории вероятности, снаряд или бомба попадают в одно и то же место — один из десяти тысяч. Этот, наверное, и был десятитысячным… Они сдернули таки Гургена вниз… вернее то, что от него осталось — по ноге в руках у Олега и хохла. Остальные составляющие тела второго номера унесло в неизвестном направлении. Грунский стоял с оторванной конечностью и пристально вглядывался в дергающийся белый хвостик нерва, выглядывающий из глубины среза. До него еще не полностью дошло: как это так — Гургена уже нет, а нога его продолжает жить. Его состояние было такое же, как пять минут назад у покойника — на лезвии бритвы между сознанием и сумасшествием, и хохол, разглядев это вовремя, «вылечил» его так же, как до этого — своего помощника: размахнувшись, двинул в ухо и тут же толкнул его на дно окопа.
