— Я думал, ты пиво у свата пьешь, а ты раньше нашего.
— Сподобился, Петр Григорьевич, — Никита плюнул. — Вот тебе и Казанская божья матерь. Эко стыдобушка! Эко добро-то как, Петро Григорьевич, до чего дожили, а?
— И не говори! Павло, может, ты знаешь, за что нас устосали? В казанскую-то…
— Откуда мнето знать? Я бы знал, разве поехал? Приезжает, значит, Усов, так и так, требует в сельсовет, приехала особая троица. Я вон еще Кузьме, значит, говорю: «Гли-ко, нам почесть-то вышла?» Говорю…
— Чего делать будем?
Образовалось молчание. В темноте светилась небольшая дыра, сделанная для кошек внизу двери. Где-то, за другою околицей играла гармонь, слышались угрожающие частушки:
Как в деревенку заходим,
Сразу голос подаем,
Мы, отчаянны головушки,
Нигде не пропадем!
— Усташинские идут, — вздохнул Жук. — Ольховских собираются колотить.
— Дурацкое дело не хитрое.
— Не жнем, не молотим, друг дружку колотим.
— А мы? Так и будем маяться? Огорожа вроде нет.
— Огорожа-то нету.
— Жаловаться! Бумагу в губернию писать, так и так. Это какой такой закон, чтобы стариков садить? А ежели мне, примерно, до ветру надобность?
— Не ты один. Все одинакие.
— Ни за что ни про что сидим.
— Давай, стукай во двери!
— Здря!
— Робятушки, ну-ко надо пошарить. Чего в амбаре-то?
— Пустой.
— А не убежишь! Кто рубил-то? Не ты ли, Никита Иванович? Мы и рубили, как сейчас вижу, ишшо до солдатов.
— На совесть рублено-то, для земской управы.
— Не на совесть, а на свою голову.
Опять поднялся кое-какой шум: Жук бил сапогом в двери, крича добрых людей на выручку. Носопырь начал чихать, дедко Клюшин шарил в пустых засеках, а Павло Сопронов подавал всем советы. Один дед Никита, не шевелясь, сидел на старом месте.
— Вот! — закричал вдруг дедко Клюшин. — Старики, есть чего-то, вроде бы свички, видно, еще от староприжимного время. Ну-ко, гляди…
— Огонь-то есть у кого?
— Свички, мать-перемать! Оне! — обрадовался Жук.
Спички оказались только у Павла, никто, кроме него и Носопыря, не курил. Зажгли огонь, и все затихло. Амбар осветился, но от этого стало как будто еще хуже прежнего. Было стыдно глядеть друг на друга, один Носопырь, не стесняясь, глядел по всем сторонам своим единственным глазом.
— Робятушки, а ведь я вспомнил! — вдруг хлопнул по голенищу Павло. — Знаю, за что нас упекли.
— За что?
— А за нашего Сельку! Это Игнаха мой, прохвост, написал бумагу, как мы Сельку пороли.
— Неуж бумагу послал?
— Это, знамо, это! Нет никакой другой причины! За это нас. А тебя-то за что, а, Олексей?
