Зулеб скроется на своих загадочных тропах. А куда идти мне — непонятно совершенно. Но в Акко возвращаться было бы крайне неосмотрительно и опасно.
С такими мыслями я натянул одежду на голову и уснул прямо на теплом камне. К утру он остынет, но мое крепкое здоровье убережет меня от простуды.
На рассвете, когда холод пробрал меня до костей, я встал и обнаружил: место, где с вечера обосновался Зулеб, пустует. Однако хурджин его и мушкет лежали там, где он их положил, отходя ко сну.
Прохаживаясь, чтобы согреться, я услышал журчание ручья и решил, что будет уместно прополоскать рот от ночной несвежести.
Возле ручья на корточках сидел Зулеб. Он брился, глядясь в крохотное стеклянное зеркало неправильной формы — осколок большого.
— Холодно, — вместо приветствия сказал Зулеб. — Я же дал клятву, что сбрею бороду, если ты наврал и кармелитская пеленка в ларце. Вот сбриваю.
Я сел напротив и стал смотреть, как он вершит нелюбезное ему дело. Удивительным образом кожа под бородой у Зулеба была почти такой же смуглой, как и на остальном лице. А я думал, он почернел от солнца, а не родился таким.
Убрав бритву, Зулеб подмигнул мне.
— Ладно, я не сержусь. Я тебя разгадал. Ты гармианец, да? Встречал таких, ваша вера близка к моей. На вот, на память. Сам когда-то сделал.
И он перебросил мне некий предмет, при взгляде на который мне расхотелось что-либо говорить насчет примстившегося Зулебу моего поклонения Гарму, да и о чем — либо еще.
К более чем хорошо знакомому мне куску янтаря с серым боком и пузырьком воздуха внутри, посредством серебряного кольца приделан был пучок щетины. Помазок. Зулеб слукавил, сказав, что сделал его сам. Максимум — починил.
Не давая себе уплыть в воспоминания, я задумался о том, чем отдарить Зулеба. Бельгийским пистолетом (а еще лучше — ха-ха, пулей из него)? Но отдавать единственное оружие перед долгой дорогой — безумие. Поэтому я протянул Зулебу Мильтона. В конце концов, отдать книгу владельцу я не смогу, так как в Акко не вернусь.
Рыжий посмотрел на обложку, взвесил книгу на ладони и в задумчивости почесал свежеобритый подбородок.
А я сжал в кулаке помазок. Менее всего на свете я хотел сейчас держать в руках эту вещь. Многое разбередила она в моей душе. Особенно же осень далекого года и замок Иртвель.
***
Я стоял у доверенной мне бойницы, перебирал стрелы в туле и молчал вместе со всеми. Такой тут был обычай — перед боем молчать. Никаких шуток, никаких песенок, никакого "если что, передай моей…". Все это или накануне или после. Но никакого "после" не предвиделось. Все знали, что, когда красное солнце прикоснется к вершинам черных елей, нам останется жить меньше времени, чем потребуется солнцу, чтобы вынырнуть из-за синих гор.
