Дополна на Руси звонарей,
да ударить в набат некому,
Хрип…
да ударить в набат — дрожь берет,
бледнеет по-кабацки опухшее лицо,
в курятнике порывов соловецкий хорек
пальцы наполняет расплавленным свинцом.
И снова спад…
Оттого ль и нейдет в западню нашу
счастья лось,
звероликий и нежноглазый?
Все простое из нас повыветрилось,
лишь горечь чернокнижья осталась.
Проступает на иконе предчувствия слеза,
как четвертое измерение
возрожденной Троицы.
Пламя красок устало доски лизать.
Сквозь пожар очищения нам откроется
красноблико мерцающий будущего скол
эхо Голоса над столетием дальним
исцеляет пылающим рублевским мазком
поэзии российской исповедальню.
И тяжело, почти рассудочной прозой…
Громоздкие валуны многослойных слов
ворочаются, как обиженные
дохристианские идолы,
словно чувствуют — вблизи неприступно зло,
а издали — подсудно ли?
Да и поздно издали
протягивать руки в прошлого сколы,
непоправимо заоваленные.
Немой от рождения сувенирный
Царь-колокол жив.
Переплавлены вечезвонцы опальные.
И лишь эхо тенями Голосов усопших
осеняет переплески российского дождя,
внезапной нотой, чистой и высокой,
в Заонежье отражаясь и в шепот нисходя.
