Надо ломать, своими руками ломать, только жаль, что я поздно это понял, когда чужие руки ловко сломали меня, загнали в дыру, откуда не выбраться, откуда добровольно рванешься вприпрыжку по бесконечным ступеням черной лестницы на звук все ниже и ниже удаляющихся отцовских шагов.
Холод, холод, всюду холод, и никуда от него не деться, каждое слово дыхание на пальцы, а перо больше царапает бумагу, чем пишет.
— Ничем не могу обрадовать вас, госпожа Струйская, — скажет невысокий человек в очках. — В данных обстоятельствах я никак не сумею издать книгу Бориса Иннокентьевича. Это поставило бы нас, меня и компаньона, в двусмысленное положение. Любой критик, разнюхавший официальную формулировку его дела… вы понимаете?..
Не уставая хлопают двери, одна, другая, третья — захлопываются. Весьма сочувственно захлопываются.
Состояние здоровья-с? Прошение, мадам, прошение на высочайшее имя. Непременно разберутся… весьма сожалею…
Ды ладно, барин, усмехается некто безликий, однако обозначенный в записях Струйского как Сенька Убивец, кончай ты свою писанину, мотнешься в очко, полегшает, ей-богу… дописался небось…
Нам ни шага, ни вздоха даром.
Я могу доказать на спор
каждый стоит силы удара,
принятого в упор.
Удары.
Еще удары.
Звон мечей и монет.
Мы — гладиаторская пара,
бьемся спина к спине.
Я упал бы давно уж замертво,
в небо бросив проклятья хрип,
чтоб арена от боли замерла,
хоть на миг покачнулся Рим.
Но я спину твою открою…
И плевать на клоунский Рим
лучше харкнуть кипящей кровью,
чем распять себя изнутри.
Слишком громко трибуны воют,
слишком рано ликует медь.
Вам мерещится — вы на воле,
мне же видится — вы в тюрьме.
Мы шатаемся, боль глотая,
не упасть, устоять суметь.
Время памятник нам поставит
бог любви побеждает смерть.
«Рано или поздно тюрьмы обрушиваются на их творцов» — напишет он.
И снова вьюга, мечутся образы, тают и ассоциируются самыми невероятными цепочками вблизи поворота, где подходит к концу отведенное мне планом десятилетие.
Помилование в окопы — в не слишком глубокую могилу, пытается зубоскалить Струйский.
Где-то впереди четверть века, но кому дано знать?
Но я-то знаю и смело убегаю за ним в иные десятилетия, мы играем в прятки, и я неизменно выхожу победителем, и все-таки жмуриться приходится мне, а он прячется повсюду — не вообразить где — но я, как методичный сыщик, всюду, всюду, всюду вылавливаю мгновения ясновидения, даже тогда, когда лучше всего не видеть.
20
Я чудом вырвался из этого путешествия. Теперь уже сам, вместе со своими кентаврами, присутствовал везде и постиг их усталость, проникся их желанием спокойно поблуждать где-то на полпути от последних его минут. Полпути — это выходит в собственном детстве, прекрасное желание, слишком прекрасное, чтобы так запросто исполниться.
