не той душой, не тем пером.
Что ж, может быть,
и я дождусь
минуты нашей беспечальной.
Она наступит — я ручаюсь,
она твою растопит грусть,
она вернет тебя, быть может…
Пусть нежность лучших наших дней
пожаром памяти моей
обугленное сердце гложет.
Мне верить хочется — дождусь
минуты нашей беспечальной.
Она наступит — я ручаюсь.
Вот буду ль жив — не поручусь.
Где-то здесь рубеж излома, странная — странная ли? — мечта поселяется в его камере — мерещится свежее пронзительное утро в абрикосовом саду детства, и еще — парижские набережные, на которые никогда не ступала нога Бориса Иннокентьевича. Незадолго до этапа рождается такое:
Лета блеск…
А на сердце вьюга.
Претворяются сказки в быль
затолкали в собачий угол
и хотят, чтоб от счастья выл.
Нешто чертовым когтем мечен,
загнан в мертвый покой нуля?
Так бывает
ничто не вечно,
даже тяга к родным полям.
Вдруг охватывает не к месту,
озлобленья зигзаг чертя,
ностальгия по бегству в детство
или просто ко всем чертям.
Даже страшно себе признаться
всплеск свободы в злой толще стен
мне мерцать в костре эмиграции.
Я — танцующая светотень.
Образ, не поддающийся расшифровке, но частый — в вариантах, раскиданных по груде рукописного архива. Атмосферный фантом, пляшущий блик — что это? Что мерцало перед ним в долгие зарешеченные дни, вечера и ночи?
«Симочка, милая, плюнь ты на эти петербургские хлопоты, береги себя, пишет он. — Их короны не стоят твоих слез. Г-н И. намекал мне недавно на всякие гадости, видать ты его здорово перешибла своей недоступностью. Смешно. При случае непременно надаю ему пощечин. Он из себя выходит от того, что мы с тобой не ломаемся и достоинство свое не размениваем. Значит, мы правы. И прорвемся».
И наступает темный, почти не документированный сибирский период.
Господи, до чего ж сильны были люди, вставшие тогда над бомбами и дымящимися револьверными стволами, над конкретными мундирно-фрачными господами. Узревшие суть не в личностях на портрете и под портретом, а в их единстве, совокупно отраженном в расширенных зрачках Серафимы Даниловны.
Вот оно — единство, отраженное в зрачках, приковывающее их вовнутрь к одной задаче — самосохранению, низводящее человека к биологическим функциям и только к ним. Но даже импульсивно-ломкая Симочка смогла вовремя — пусть с ошибками и лишними словами, но все-таки вовремя — встать над собой. Значит, неодолимость отраженного единства — сказочка для слишком взрослых, для тех, кто уже забыл исток отнюдь не сказочной игры, где видится то, что хочешь и можешь увидеть.
