— Гена, — проворкует она, — не волнуй Сергея Степановича, благодетеля своего. У него сердце, а у тебя, миленький, безусловный финиш. В понедельник везу рукопись Лидочке, а «Эрику» твою прячу так, что целая бригада Шерлоков Холмсов не найдет. И никаких переделок, ясно? Сереженька растолковал мне по дороге, что это гениальный труд…
И так далее, и тому подобное.
Сергей Степанович тут же подхватит эстафету:
— Хорошая книга, честно, старик, хорошая, а лучшее — оно враг, — скажет он после второй. — Так что сдавай-ка ее, и полный порядок. Тебе ж только одно десятилетие описать, чего копаться?..
Потом Вера водрузит на стол большой кофейник, и пойдет костомывный треп — тому-другому перемоем мы втроем косточки, пока Сергей Степанович исподволь не поинтересуется…
Ах, черт побери мою память. Лежит ведь пухлая рукопись Зайцева и дожидается положительной рецензии. Заяц, конечно, недурственно в ученых делах разобрался, что называется, на уровне… Как дважды два, доказывает, что Икс, достигший всемирного признания и делающий очевидно сверхполезное дело, на каких-то двадцати пяти авторских листах непременно разоблачит бездарного проходимца Игрека, разоблачит, невзирая на должности и звания. Не роман, а исходящий документ Президиума Академии… Мне бы заячью самоочевидность!
Интересно, что сказал бы Струйский, ознакомившись с этим исходящим, что подумал бы о своих потомках? А моя заведомо приличная рецензия — разве не щелкнула бы его?
Уж удивлять Сергея Степановича, так удивлять. Поступить однажды по воле своей — Зайцу написать все, что о нем думаю, а свою рукопись начать заново.
Н-да, написать, начать… Легко говорится. А у Зайца, между прочим, жена третий год хворает и вряд ли из хворобы своей вылезет, и Сергей меня одним недоуменным взглядом на место поставит…
Дождь внушает заброшенность. Как он пережил осень в затхлой своей камере?
Письма — вот что его спасало.
Щелкаю клавишей, и дух Струйского приходит ко мне в голосе Володи:
Кричи, кричи
не докричишься,
зови, зови
устанешь звать…
Пуста старинная кровать,
и объяснения излишни.
Сжимает голову круг боли.
Я пью таблетки пустоты
и знаю
не вернешься ты
в стен этих выцветшую голость.
Ты, отступая, защищалась,
дралась отчаянно и зло,
но, видно, так уж повезло
я опозорен всеплощадно.
Мне остается только ждать
свободы,
истины,
любимой,
а ныне всеми я покинут,
огнем кольцеобразным сжат,
как бальмонтовский скорпион,
не там и не тогда рожденный,
не тем талантом награжденный,
