Нет, нельзя понять настроение другого человека, не побывав, так сказать, в его шкуре. Нельзя, к сожалению. И тут ничего не поделаешь.
Я учился, работал в столице. Василий Макарович с его лесной жизнью оставался очень далеко. И пакет тоже. Все воспринималось как фантастическая история. Или это я был таким легкомысленным? Как это проверить? И я снова задаю вопросы.
У него синие холодные глаза, косматые брови, белая окладистая борода. Говорит медленно, правильно. Порой не говорит — изрекает. Ему веришь. Даже сейчас, в приморском городе с театром, неплохими столовыми, кафе, современными домами, телевышкой, Институтом проблем Севера, человек этот ходит в унтах, волчьей шапке, в единственной его комнате, как встарь, на стенах развешаны сухие пучки трав, вырезанные из дерева фигурки, чучела местных птиц с белой совой во главе. Напротив меня — шаманский бубен, подарок якутского друга.
Текст в пакете оглашен по радио — свидетельство самих инопланетян.
Штурман Никольский тогда был еще мальчиком, и жил он в небольшом городке под Смоленском. Радио тогда было редкостью, хотя детекторные приемники и трансляция уже не удивляли. Какая у нас с Василием Макаровичем общая мысль? Вот какая: пакет — из Америки, Никольский записал там этот текст с чьих-то слов или переписал его с английского оригинала и перевел. Где оригинал? Никто не знает о нем. Я пробовал наводить справки: результата пока нет.
Читать и перечитывать без внутреннего содрогания это нельзя, если понял текст, если веришь записи, если… много "если", но делу это не помогает. Это та грань, на которой человек склонен отказаться от логики и доводов, забыть, что был Коперник, что Бруно готов был бы, наверное, вторично сгореть на костре — за одно лишь право защитить это обращение, если бы оно стало ему известно каким-нибудь образом. Итак, это обращение было передано по радио. Но это не серии радиосигналов, пойманные Карлом Штёрмером, которые так нашумели примерно в то же время. Нет, это не импульсы, которые надлежит расшифровать, а прямая передача. На английском, русском и еще двух языках. Когда я был юн, то относился к этому с нигилизмом юности. Даже непонятно, как это миновало главные центры моего сознания. Доказательства подлинности логичны, и я много раз корил себя за легкомыслие.
А Василий Макарович?.. Нет, у него не было этих доказательств. Было чувство долга: он сохранил эту память о штурмане Никольском, о наших летчиках, делавших невозможное, немыслимое дело — перегонявших самолеты на фронт через весь Азиатский материк в его самой недоступной части.
