— Какие же выводы из этого? — улыбаясь, спросил Макаров.
— Подручных сталеваров учить, как Смирнов учился: не у одного, а у всех. Каждый будет лучшее передавать.
— И только?
— Нет. Завтра ставьте меня, Шатилова, Пермякова и еще кого-нибудь в одну смену на одну печь. Шатилов отверстие закроет, я завалку сделаю, Пермяков шлаком займется. Друг у друга поучимся, лучшее отберем и перекроем Смирнова. Наверняка перекроем!
Пять лучших сталеплавильщиков — Пермяков, Шатилов, Чечулин, Смирнов и Серых, которого по просьбе Макарова отпустил на несколько дней начальник первого мартена Кайгородов, приняли порожнюю печь и прильнули к заслонкам, осматривая подину. Чечулин махнул Рукой машинисту — и тот подал в печь первую мульду железного лома. Шатилов, не сбавляя газа, бросился к отверстию, закрыл его.
За каждой мульдой следил Чечулин. Он требовал заваливать вперемежку известь и руду, разравнивать огромной лопатой бугры, подавать крупные куски лома поближе к откосам, прямо под струю пламени. На своей холодно работавшей печи он научился продуманно делать завалку, облегчая процесс плавления.
Ковш за ковшом заливали чугун. Смирнов пристально смотрел в гляделку. Струя чугуна, стекавшая в нагретую добела печь, казалась темной.
К печи стал Серых — мастер активного плавления. У себя в цехе он всегда помогал печи, применяя особые приемы. Но сегодня равномерно заваленная и хорошо прогретая шихта плавилась быстро.
— Тает, как сахар в чае. — Серых одобрительно взглянул на Чечулина.
Задолго до расплавления Пермяков занялся шлаком: добавил бой кирпича, бокситовую руду, и шлак получился прекрасный.
— Сметана, а? — похвалился он, сливая ложку шлака на плиту.
Наконец металл в печи перестал бурлить и затих.
Смирнов бросился за ложкой, но его опередил Шатилов. Он точным движением зачерпнул ложкой сталь и бережно вынес ее из печи, не проронив ни капли.
Зажав длинную рукоять ложки, опершись на колено, Шатилов медленно вылил сталь. Она зашипела, разбрасывая в стороны пушистые, звездастые искры.
Есть какая-то строгая красота в позе сталевара, сливающего пробу. Столько уверенной, спокойной силы во всем его облике, что скульптор, увидев эту картину, не уйдет от соблазна вылепить изваяние, а художник — запечатлеть на полотне сосредоточенное лицо, освещенное сбоку розовыми бликами пламени и слепяще-белым отсветом расплавленной стали снизу.
— Горяча! — вырвалось у Смирнова, и он по-мальчишески звонко крикнул: — Руду!
