Мария (растерянно): Где мы встретились? На концерте.
Секретарь: На приёме.
Мария: Да, на приёме… Это мы на приёме познакомились, а встретились — раньше ещё — на концерте.
Младшая: Ой, расскажите, пожалуйста! Ему хлопали? Народу много было?
Мария начинает говорить неуверенно, с трудом подбирая слова, но потом, видя интерес семьи, увлекается и говорит с жаром, становясь в глазах зрителей всё проще и проще.
Мария: Много… Очень много было людей. Мне все ноги в толпе оттоптали… А я вообще случайно тогда туда попала. Шла мимо, смотрю — народ. И все нарядные, с цветами. Я туда: «Что такое?». Оказалось — он… А я ведь и не мечтала уже… Мечтала… А билеты только с рук и втридорога. А у меня и денег нет, совсем, то есть, нет. Но и уйти ведь не могу! А холодно было… А тут гляжу — знакомая личность ползёт с дамой. Ну, я поняла, что — жена (уж больно он грустный плёлся, да и она — та ещё Терпсихора). А он — знакомый этот — часто у нас в Доме бывал и накануне как раз сбежал пьяный, не расплатившись…
Секретарь: В покер папеньке проиграл?
Мария: А? Да! В покер! Я к нему, вроде как толпой прибило, и шепчу на ухо, что, мол, нехорошо: приличный семейный человек… Мол, как расскажу сейчас его супруге, как раскрою ей её заплывшие глазки!.. Он мне, с испугу, пачку ассигнаций сунул: и на билет хватило, и на розу одну. Место мне, правда, на галёрке досталось, но и то — счастье! Он вышел, — зал вскочил, овации! Я весь концерт, как во сне простояла. Он играет, а я стою, плачу… И, вроде, ну что плакать-то? Вот же он — живой, родной такой — вот, рядом, в пяти шагах! А я реву, дура, счастливая, гордая за него. Потому, что вот как может! Зал в полуобмороке… (с досадой) Видели бы вы! Слышали бы! Как он играл, Господи! Как он играл… У меня в груди всё сжалось — и пусто, и больно. (Старшему) Ну, нельзя так играть, понимаете?! Нельзя… Надо же беречь себя, в конце-то концов… Ну, потом, опять же, овации, цветы охапками. А я с этой розочкой, да ещё одета была как… Ну не собиралась же! «Всё, — думаю, — позорище. Увидит — ужаснётся!». Стыдно, а всё равно пошла к сцене. Столько хотелось ему сказать, но смотрю — народу тьма. «Скажу, — думаю, — элементарное «Молодец!». Пока добралась с галёрки, он все цветочки уже захапал и стоял-раскланивался. Бледный, во фраке… И вот я стою под сценой, смотрю ему в лицо и понимаю, что его главное желание сейчас — свалить в гримёрку, плюхнуться в кресло, и чтобы его никто не трогал! И я для него не то что даже пустое место, а пустое место весьма ему неприятное. Хоть и краем глаза не покосился, всё в зал смотрел, а чувствую, — раздражает его моё присутствие, не знает, видно, чего ему от меня ожидать. И возложить бы мне цветок к его ногам, да свалить подальше, чтоб не напрягался, но я же хочу ему сказать, что он молодец! Вот и стою, жду, сияю под сценой, как… А он всё кланялся и кланялся. И, так как я смотрела, не отрываясь, ему в лицо, а он — исключительно в зал, я даже и не заметила, как он у меня, при очередном поклоне, цветочек и цапнул. Профессионально так цапнул — руки отдельно, улыбки отдельно. И я стою, глядь, а роза уже у него! Я только и смогла вымолвить: «Ну, молодец…». И пошла. А что делать? Промёрзла ещё час у служебного входа, поглядела, как он автографы раздавал. Сама не подошла. Он всё равно писал одно и то же, даже не глядя — кому. Прошёл мимо… И таким ничтожеством я себя почувствовала… Я же всё про него знала — до мелочей: про жён, про галстуки его любимые. Я все статьи о нём из журналов вырезала, наизусть их все помнила. Портрет его под подушкой… Надо мной все девчонки наши смеялись… Думала, что не везёт ему с семьёй оттого, что я ему предназначена. Только я, казалось, смогу и понять его и простить, и плечо подставить… А то, что женат, — так не может же он в одиночестве меня дожидаться. Но вот, — думала, — встретит он меня и всё поймёт, разглядит и скажет: «Наконец-то…». И вот — Он — его глаза, улыбка, жесты: всё родное, любимое. А я ему — никто. Просто никто. Меня в его мире нет вообще. И не нуждается он во мне вовсе…
