«Прав, старый хрыч, — подумал, я с досадой. — Папиросы-то можно было и посылкой отправить».
— Короче, Сережа, не удивляйся ничему, что б ты ни увидел. Это — Пустыри. — Обрубков снова тронулся вперед. — Тут такая петрушка, что дети у нас и раньше пропадали. Взрослый человек захотел — и уехал. И не доложил никому по уставу. Что с него, разгильдяя, взять? Другое дело — ребенок. Без денег, без паспорта… И, слышь, все — до пяти годков. Сначала хиреть начинали, как будто из них кровь по ночам кто высасывал, вялые становились, заторможенные, словно бы у них координация нарушенная. А потом… Последний, до Захарки-то, в октябре исчез, Реброва сын. Уже со страху все детей рассовали по родственникам. Только Захарка и оставался в Пустырях, наследник самого Алексея Петровича Реброва-Белявского от второго брака. Причем единственный из наших здоровый пацан. Ведь его четыре бабы круглые сутки напролет стерегли, да еще сторож, сукин сын подкулачник Фаизов. Якобы двоюродный брат жены, а на самом деле — татарин, холуйская морда. Парнишку и со двора не пускали.
— Маньяк? — высказал я предположение, лежавшее на поверхности.
Я и сам уже заметил, что в Пустырях детей совсем нет.
— Милиция эту версию отработала, — возразил Обрубков, приостанавливаясь и закуривая. — Село маленькое, особняком опять же… Почему только у нас? Оно, может статься, и маньяк. Тут много вопросов, хотя мало кто ими задается. Давно все поразъехались, кроме тех, кому податься некуда.
— А Ребров-Белявский? Неужто и ему некуда съехать? — усомнился я. — Товарищ вроде не из бедных.
— Он тут хозяин. — Егерь сплюнул на снег и отбросил докуренную папиросу. — Ему здесь все обязаны. Не будь Алешки, Пустыри к едрене фене кончились бы. Нынче к нам и продукты возят по Алешкиному слову. А все почему?
— Почему? — спросил я, заинтригованный рассказом.
— Охота, парень! — усмехнулся Обрубков. — Большие люди приезжают сюда из области: лося взять, либо кабанчика. А им что? Большой человек приехал и уехал. В общем, темный наш случай. Мужики на старого вепря грешат, на того, что тебя вчера шуганул, но я не придерживаюсь. Я его повадки знаю: он в село не сунется.
— Отчего же? — Я вдруг живо представил огромною секача-людоеда, и меня передернуло.
Ответить егерь не успел. Впереди подал голос Хасан, и нас окликнули. Вернее, окликнули Обрубкова.
— Степаныч, ты?
Обрубков снизу подсветил свое лицо, и еле различимый силуэт опустил оружие.
Мы с егерем добрались-таки до места. На просеке топтались двое: бородатый детина лет двадцати, чуть не сломавший мне руку своим пожатием и отрекомендовавшийся Филькой, а рядом — печальный толстяк, вовсе мне руки не подавший, но названный Обрубковым Матвеем. Я смекнул, что это и был Матвей Ребров, потерявший недавно сына и нашедший нынче останки другого мальчика. Даже не останки. Останками назвать то, что мы увидели, пожалуй, и нельзя.
