— Почему проступок, а не поступок? — возразил Селюков.
— Молчали, вот и продолжайте молчать, — отрезала Январева.
— Ну почему же, пусть говорит, это очень даже интересно. — Ирина Михайловна сунула под язык валидол и мужественно приготовилась выслушать все что угодно.
— Коль вы разрешаете, — вмешался Лобанов, — я бы хотел узнать лично ваше мнение, Ирина Михайловна, по поводу происшедшего. Или вы действовали сообща?
Ответом был то ли смешок, то ли всхлип Жураевой и яростное возмущение Январевой.
«Ну что ему ответить? — подумала Ирина Михайловна. — Что Антон просто более смелый, чем она и все остальные? Что каждый мог бы кое-что наговорить Лобанову, но не решается, а Селюков взял да и высказал? Своей вспыльчивой невоздержанностью Лобанов часто доводит сотрудников до слез, хотя потом всегда извиняется, но эти расшаркивания уже ни к чему, если нанесена обида».
— В какой-то мере Селюков прав, — сказала она, мысленно одобрив себя за внезапную смелость. — Во всяком случае у него есть все основания не терпеть вас. На прошлой летучке вы косвенно обозвали его недоумком без серого вещества. Не возражайте, было это, было. Конечно, я не приветствую то, что Селюков вынес сор из избы, но понять его можно.
— А я не понимаю, — искренно возразила Январева, хотя в данную минуту ей вовсе не хотелось подпевать Лобанову. — И не хочу понимать. Сейчас даже в боксе стремятся обойтись без нокаута и придумали такие перчатки, что пальцы в них полусогнуты, в кулак не сожмешь. А вы, Антон Дмитриевич, воинствуете. Донос всегда называется доносом, и это отвратительно. Может, анонимка тоже вашего авторства?
— Вот уж это не мое, — спокойно ответил Селюков. Хотел еще что-то сказать, но тут раздался телефонный звонок. Все вздрогнули.
Тыоня был озорником, а порою любил и похулиганить. Правда, это было интересно лишь в тех местах, где жили разумные существа. Иначе, какое же это хулиганство, если никто не может возмутиться или рассмеяться. Простым соглядатаем летать было скучно и, перемещаясь из одного пространства в другое, из прошлого в будущее, Тыоня позволял себе некоторые развлечения. Самым невинным и любимым его занятием было изображать из себя существо, которого люди никак не могли увидеть, но следы его деятельности замечали и ломали голову, что это такое. Юркнув в форточку какого-нибудь двенадцатого этажа, он затаивался под диваном или где-нибудь на антресолях, среди домашней рухляди, и ждал, когда квартира или хотя бы одна из комнат опустеет: слишком явно выдавать свое присутствие не решался. Как только он оказывался в одиночестве, начинал с удовольствием учинять ералаш, перекладывая с места на место разную мелкую утварь: расчески, карандаши, вязальные спицы, столовые ножи и вилки, — а после с улыбкой наблюдал за тем, как хозяева, ссылаясь на собственную забывчивость, ходят по комнатам в поисках припрятанных им предметов.
