Воспоминания сами перетекали в ее голову из воздуха, пахнущего дымом у Матрениной могилы с яблочным крестом. Где-то на соседних огородах жгли листву.
Она вспоминала, как ее крестили. Она теперь и не знала, где ту церковь нашли в округе, только ввели ее бабушка с дедушкой в темную маленькую залу. Огонь поблескивал из-за большой иконы, отгораживающей одну часть церкви от другой. Пламя отражалось на деревянном, крытом золотом алтаре, тоже маленьком, хоть и в три ряда. Церковь была низенькая, маловместительная. Помнит она себя словно со стороны, вот она совершенно голенькая, пузо от голода торчком торчит, аж пупок выпирает, а потом в рубашке по колено, в тазу большом стоит. Сверху льется холодная вода и воду ту хочется выпить, а в рот она не попадает, отклоняется от чуба и льется на батюшку. Сбоку Матрена стоит и умиляется. Только это совсем другая Матрена, не эта.
Баба Мотя тогда была, как теперь мама, молодая, полная жизни, статная и загорелая, как налитое яблочко. Деда помнила плохо: у него была пушистая бородка, совсем седая, очень мягкая, она занавешивала все его лицо, Вика не могла вспомнить ни его облика, ни выражения лица, ни глаз, но помнила голос. Голос у деда был ласковый, такой же мягкий как борода и усы, говорил он очень медленно, всегда улыбался и рассказывал им с Ваней сказки про Соловья-разбойника и еще про Руслана и Людмилу.
К ней подходил немец, тот, что постарше, элегантно вытягивая носок чищенного ботинка и выковыривая одним ногтем грязь из-под другого. Наверное, он гулял по саду и увидел Вику.
Она насторожилась.
— Загораете? — спросил он по-немецки, не требуя ответа.
— Не работаете? — спросила Вика тоже по-немецки, стараясь подбирать слова попроще.
— О, девочка знает по-немецки! Нам нужны такие люди, — обрадовался он сдержанно, — Вы не хотите работать в канцелярии жандармерии? Это ваш шанс, подумайте.
— Вы очень быстро говорите, — спокойно ответила Вика, оскорбленная предложением работать на оккупантов, — Если бы я вашу мать или бабушку… она не могла подобрать слова, — …убила, вы бы стали на меня работать?
Немец впился в нее глазами, соображал, старался осознать, правильно ли он понял. И вдруг он нагнулся к ней, схватил ее двумя руками за плечи, стал трясти:
— Твое дело помалкивать, девушка. Твое дело — любить своих новых хозяев, ублажать. И ни о чем не спрашивать. Тебе не полагается. И не пытайся открывать рот, тебе ясно? И вообще, твоя сестра все придумала, — добавил он.
