Когда мы вернулись в комнату, поминальные свечи все еще горели и духи продолжали бесноваться на стенах. Я знала, что́ должно случиться, и нисколько не боялась. Я думала об Анне Франк, о том, что немцы схватили ее прежде, чем она успела по-настоящему любить своего Питера, и о том, что она была в точности моей ровесницей, и сказала себе: я успею! Мы сняли венки и греческие тоги, расстелили одну простыню на диване и легли на нее, а другой накрылись. Я гладила твое тело — теплое и тяжко дышащее, и бродила ртом между холмами света и нежных теней, по неизведанным подпростынным тропам, пахнувшим мылом и по́том, и вдруг ты встал надо мной на четвереньки, посмотрел на меня желтыми сверкающими глазами, хищно улыбнулся, и я захотела, чтобы это уже случилось скорее, и прошептала: иди! Ты спросил: больно? Я сказала: нет. И слышала твое сердце, отбивающее по моей груди в одном и том же ритме: я-люблю-тебя-я-люблю-тебя-я-люблю-тебя, — и преисполнилась гордости.
И тогда прогрохотали вдруг тяжелые шаги по лестнице, и я ужаснулась: немцы! Меня затрясло. Мы обнялись и прижались к стене, дверь открылась, и на пороге, в нимбе послеполуденного света, вырос дядя Альфред. Как видно, бабушка с дедушкой забыли предупредить его о своем отъезде и сказать, чтобы не приходил сегодня к чаю. Он одним взглядом окинул наши потные тела, пропитанный кровью платок, разбросанные по всему полу розы и поминальные свечи, растерянно шмыгнул своим клубничным носом, взгляд его остановился на какой-то точке на твоем животе, может, на пупке, когда он промямлил: что это, дети?.. Это нельзя… В вашем возрасте… Не надо… Не дай бог, бабушка узнает… Мы прикрылись простыней и молча, с опаской, как две попавшие в западню кошки, глядели на него. Он опустил глаза на кончики своих блестящих башмаков и продолжал: я, конечно, обязан рассказать ей… Кто поверит… Дети… Кузены… Двоюродные брат и сестра… Еще, чего доброго, не приведи бог, получится ребеночек с шестью пальцами… С двумя головами… С хвостиком, как у поросенка… Так опасно… Кто бы подумал! И все вертел головой справа налево, слева направо — от носа одного башмака к носу другого, словно проверял, который из них лучше блестит. Потом снова поглядел на тебя и сказал, уже почти не запинаясь и не заикаясь, что готов ничего никому не рассказывать при условии, что вы с ним встретитесь тут завтра после обеда, чтобы он объяснил тебе, сколь ужасно то, что мы сделали. Почему только с ним? — возмутилась я, пытаясь защитить тебя, и дядя Альфред сказал, что он считает тебя ответственным за все случившееся, и уж от кого-кого, но от тебя, с твоим умом и твоими талантами, он не ожидал ничего подобного. Я согласен, прошептал ты, и он вышел. В тот же миг, едва за ним закрылась дверь, мы спрыгнули с дивана, снова подошли к столу и, положив одну руку на книгу Библии, а другую подняв кверху, соединили большой палец с мизинцем и продолжили свою клятву, на ходу придумывая слова:
