— Может, мне совсем раздеться и мешок из-под сахара на себя напялить?
— Я не обидчивый, — усмехнулся старик. Они давно шли рядом, иногда Зимина покачивало, и он ударялся плечом о плечо старика — и не падал.
Зимину казалось, что время тянется, тащится бесконечно долго — с той же скоростью, с какой он передвигается по лесу, волоча ноги и загребая ими снег. Он ошибался: оно летело невидимой ведьмой на невидимой метле. А то и еще быстрей.
— Зачем тебе канистра? — спросил старик как бы между прочим.
— Это жидкий огонь, — ответил Зимин. Плечо, на котором лежала лопата, болело с каждым часом все сильней. — Огонь — это жизнь.
— Зачем тебе огонь, если ты боишься сесть возле костра? Огонь — это смерть. Ты уснешь, а он погаснет.
— Отстань. Моя канистра — куда хочу, туда несу.
— Да неси, кто ж не дает…
Зимин оступился и машинально схватился за плечо старика — тот не стал отстраняться. Зимин поспешно убрал руку — еще не хватало!
— Гордый, что ли? — старик усмехнулся.
— Тоже не любишь гордых?
Черт возьми, как же болели ноги! А может, в этом есть сермяжная правда — разгуливать по лесу в рубище и босиком? И ведь не устает, шагает себе… Ни спать не хочет, ни есть… Зимин снова зевнул и сунул в рот немного снега. Зайцы вот грызут кору деревьев. А лисы — зайцев, сырьем…
— Отчего же? Мне, собственно, все равно, гордый ты или нет. Мне важно другое.
— Что?
Старик не ответил, а переспрашивать Зимин не стал — не было у него сил на разговоры. Невидимые ведьмы далеко вверху давно тянули колыбельную песню: «Спи, моя радость, усни». И что-то еще про рыбок… Рыбки серебрились в просвеченном солнцем бассейне, играли, мельтешили перед глазами — как маленькие белые бесенята, что летели на голову, пробив заграждение из густых ветвей. Зимин знал, что может заснуть за рулем, но на ходу? Подбородок падал на грудь, он просыпался, тряс головой и вскоре снова видел рыбок в прозрачной теплой воде.
День погас неожиданно — серый свет еще не померк окончательно, но Зимин понял, что это сумерки, короткие зимние сумерки самого короткого дня в году.
Не успел…
Старик молчал — наверное, боялся разбудить. Лучше бы сказал что-нибудь едкое… Зимин привалился плечом к сосне и потерся об нее щекой. Вот и все. И ничего не хочется — только спать. Спят же медведи в берлоге и не замерзают. И эскимосы тоже живут в иглу… Зачем он ушел от «девятки»? Надо было сделать из нее берлогу. Ну как же невыносимо больно ногам!
Метель завывала все громче, к ночи ветер снова усилился. И мороз крепчал — как коньяк в дубовой бочке. К хору невидимых ведьм, тянущих заунывную колыбельную, добавился вой призраков — они грянули песню про Стеньку Разина и его княжну, с присвистом и притопом. Не развеселили, нет.
