Цель была практически достигнута — Наталья Петровна на планировании всевозможных акций собаку съела. Оставалось самое главное, но это уже мелочи — с такого крючка мальчику не сорваться. Но и одетым его оставлять негоже. Любовь так любовь — прочь одежду.
Пока Бахарев наслаждался ее восхитительной грудью — и не только грудью, Наталья с гордостью демонстрировала свое тело, недаром же по три раза в неделю надрывалась на тренажерах — она принялась за его брюки. Чуть замешкалась с крючком — тот все цеплялся за что-то, словно не желая сдаваться. Молния расстегнулась, как и положено, на раз. И тут ее пальцы нащупали нечто странное. Немножко не то, что ожидали. Вернее, то, что она ожидала обнаружить, было на месте, и даже в полной боевой готовности. А вот это что?
Брюки сползли вниз, и Наталья Петровна, не сдержавшись, истерически захохотала.
— Это что?
Она так безобразно тыкала пальцем во всем известном направлении, и хохотала так оскорбительно, что Бахарев мгновенно очнулся. Видеть себя не мог, но чувствовал, что в буквальном смысле сгорает от стыда. Как он только умудрился забыть об этом чертовом "противоугонном устройстве"?! Уже сообразив, над чем смеется Чуликова, зачем-то опустил взгляд, будто не знал, что увидит.
Поразительно, но в лунном свете, скудно освещавшем кабинет через незащищенное шторами окно, трусы казались еще чудовищнее, чем при дневном освещении. Даже сумрак не приглушал вульгарной яркости ткани, щедро улепленной разнообразной формы и расцветки бантиками.
Бахарев стоял дурак дураком — в потрясающе-идиотских трусах почти до самого колена, из широченных штанин выглядывали худые, мертвенно-белые в лунном свете ноги, ступни запутались в свалившихся штанах. На этом весьма живописном фоне шикарный кружевной бант с кончиками, завивающимися спиралью, смотрелся венцом творения.
Еще никогда в жизни Вадим не чувствовал себя таким посмешищем. И так ли важно, что опозорился он не перед кучей народу, а всего лишь перед одной Чуликовой. Конечно, он мог надеяться на то, что кроме нее о его позоре никто не узнает. Однако это было слабое утешение. Достаточно было того, что кто-то чужой, посторонний, кто-то кроме родной до умопомрачения Юльки, стал свидетелем его жуткого унижения. Расскажет Чуликова кому-то, не расскажет — в данную минуту было не так уж важно. В это мгновение им владела одна мысль, глобальная как вселенная, и простая как амеба: как, как он мог оказаться в столь дурацком положении? Черт с ними, с трусами, с этим чертовым "противоугонным устройством"! Важнее было не то, что кто-то, дико хохоча, тычет пальцем в его причиндалы, украшенные дурацкими бантиками, а то, как он вообще мог оказаться в этом кабинете наедине с ненавистной Чуликовой? Как позволил ей затащить себя туда с вполне определенной целью?! И не просто знал, для чего его туда ведут, как бычка на веревочке, но и сам хотел того же всеми фибрами души.
