До кедров осталось не более ста шагов, как вдруг мужики выстрелили разом и закричали:
— Ура-а!..
От крика ли, или от чего другого, но все — и атамановцы, и мужики почувствовали, что кому-то нужно от кого-то бежать. И партизанам захотелось кричать. Они остановились и закричали не своим голосом:
— У-а-а-а…
И, повернув обратно, побежали.
Из-за таежных стволов, на окаемок, выскочили мужики в озямах, в ситцевых рубахах и нестройно заорали:
— Товарищи! Бросай винтовки-и!..
— Конец… — думали атамановцы и бежали, сами не зная куда.
Позади себя им мерещилось мужицкое дыхание, оскаленные лохматые лица и меднокрасные пятна заплясали в глазах у атамановцев.
Некоторые из них упали в воду и поплыли на другую сторону. Туда же прыгнули двое офицеров, но плыть они не умели, и, непонятно суетясь руками в воде, офицеры схватились за сучья повисшей над водой талины. В это время на берег выбежали Кубдя и Беспалых и, увидев офицеров, словно, напоказ подождали, когда они крепко уцепились за сучья, тогда, вскинув ружья, выстрелили. Напрягая волну, река потащила тела.
Насилу добежав до конца елани, атамановцы увидали здесь свои пулеметы. Тогда они вновь почему-то почувствовали силу и начали отстреливаться.
— Назад! — оглушенно заорал Селезнев. И, как цыплята под наседку, пригибаясь, мужики побежали в тайгу.
На бегу Беспалых почувствовал боль в холке и, пощупав мокрую штанину, сообразил: «ранен». Он улыбнулся вдруг ставшим белым, как старая кость, лицом и сказал громко Кубде:
— Ранили меня…
— Эх, олово! — сказал Кубдя и, взяв его под мышки, повел.
Позади на елани опять шли вперед атамановцы. Мужики, отстреливаясь, медленно повернули вправо и пошли в горы. А их, снова ровной цепью, стреляя и прячась за стволы, догоняли атамановцы. И ни мужики не знали тех, кто их догоняет; ни атамановцы не знали, кого они хотят убить.
— Ура-а!.. — время от времени кричали атамановцы.
Ноги у Беспалых ныли, голова тяжелела и все тело было лишнее. Его вели, подхватив под руки, Кубдя и Горбулин, а позади — шел растрепанный и потный Селезнев и, после каждого выстрела, торопил:
— Иди, иди, не отставай!..
Вошли в березовую чернь.
В бледноватой зелени берез, как темные пуговицы на светлом платье, пихты. Опять мешали итти огромные травы, не было уже папоротника, но резал руки сладко пахнущий осот.
Беспалых, словно охмелев от боли, начал заплетаться языком и при каждом шаге отчаянно кричал:
— Пустите, ребята, пустите.
И, ощущая цепенеющую усталость в руках, Селезнев пятился, стрелял и печальным голосом повторял:
