— Сожрет!..
Догоняя далеко ушедших мужиков, Мирон заметил у края дороги стаю дерущихся ребятишек. Глубоко повязнув в колеях, тупо уставились в землю брошенные телеги. Гнилые клочья тряпок свисали с досок, с ящиков. Почти все телеги пахли тошным, трупным запахом. Фаддея и Сеньки с мужиками не было.
— Не видали? — спросил Мирон.
Кто-то выматерился хрипло и долго. Один сказал пискливо:
— Отьелись… Жрать прячутся.
В животе Мирона задвигалась узкая режущая боль. Язык метнулся по деснам, отыскивая слюну. Сверху на голову оседало мутное, режущее виски и отдающееся в носу, в небе…
Мирон побрел, спотыкаясь. На глаз попал валявшийся у телеги огрызок кожи. Мирон сунул его в зубы.
Горбатая, с растрепанными волосами баба дернула его за рукав.
— Нету, — сказал. Мирон. — Сам исть хочу.
Баба, приседая на кривых коленях, мотнула головой.
— Знаю… Пойдем под телегу… Сколько дашь?
Она раскрыла рот и, выпячивая грудь, лихо мотнулась костями. Оскалила зубы.
— Пойдем?..
Мирон побежал от нее, дрыгая локтями. Когда он оглянулся, баба и еще трое незнакомых мужиков шли позади него.
Мирон качнулся в сторону. Сиреневая полынь уколола ногу. Из-под куста мелькнул маленький зверек. Мирон бросился за ним, хотел схватить, но упал. Зверек ускользнул в норку.
Мирон было начал разрывать, но вспомнил: одному оставаться нельзя. За ним шли, оглядываясь, четверо.
Он подтолкнул тело вверх руками, приподнялся. Живот крутила узкая голодная боль. Ребра отрывались и жали кожу. Ребра словно заблудились внутри.
…Ноги шли через всю землю, через весь песок, не подымаясь на воздух. И тело тоже словно ползло по песку. Через песок. Мирон не мог догнать мужиков. Поднял глаза к солнцу: подвигалось оно, желтое и тучное, как жеребая кобылица.
— Жрешь? — сказал под себя Мирон. — Лопаешь? А я пошто должен ждать?
Идти ему не хотелось. Он ощупал близлежащую телегу: теплое дерево и горячие гвозди. Тут опять вспомнил про четверых. Они шли, взявшись за руки, в нескольких шагах и глядели на уходящих в пыль деревенских.
Мирон заторопился.
Кончут. Надо с мужиками… Кончут!..
Вспомнил пожалевшую его Надьку. Заплакал. Хотел утереть слезы, — веки были сухие, как дорога, как поле. На пальцах с век и бровей скатилась пыль.
Слезы уходили внутрь, в живот, мучающий все тело… Мучила тело земля мукой сухой и тягучей. Деревенские остановились. Мирон догнал их.
— Что? — спросил он торопливо пробредшего мужика.
— Ефимью кормить надо. Нечем Ефимью кормить.
Мужик для чего-то скинул азям и рубаху. А потом торопливо надел их. Волоча одной ногой, отошел.
