Она опустила глаза и, гладя загорелой ручонкой крест из разноцветных камушков, спросила:
— А ты всегда такой — один?
— Иногда еще хуже.
— А как это хуже?
— А это когда ты не один, но всё равно один.
Она остановила ладонь на голубом курином боге в сердце креста и спросила серьезно-серьезно:
— Хочешь я буду твоей женой?
— Но я же старый.
— Никакой ты не старый — ты ведь моложе, чем моя мама, а ей никто не говорит, что она старая. И потом, как будто старых нельзя любить?
— А ты меня любишь?
— Разве тогда я бы хотела быть твоей женой?
— А что это такое, по-твоему, быть женой?
— Это очень любить.
— А очень любить?
— Это делать так, чтобы тебе всегда было хорошо. И чтобы ты не был один, даже когда один.
Она взглянула на меня и вздохнула совсем по-взрослому.
— Ты боишься, что над нами все будут смеяться. Но я же тихонько буду твоей женой. Никто про это и знать не будет.
— Но я люблю одну женщину, — сказал я, теперь уже так же серьезно, как говорила со мной она.
— А она тебя?
— Не знаю. Иногда кажется, что да, иногда, что нет. Но это ведь неважно.
— И мне неважно, — сказала девочка. — Я всё равно буду тебя любить. Я буду твоей женой про себя. И можно, я буду утром приходить к тебе и все убирать?
— Можно.
— Только ты сори побольше, а то будет неинтересно.
— Ладно, буду сорить побольше.
И она приходила ко мне каждое утро и, вооружившись щеткой, с гордой сосредоточенностью убирала.
Над нашей дружбой посмеивались многие отдыхающие, особенно гомеопат. Но мама девочки понимала нас. Она ведь была очень больна, а очень больные всегда понимают больше.
И вот сейчас мы шли с моей маленькой подругой никуда.
— Это она тебе звонит? — спросила девочка.
— Не знаю. Может быть, и она.
— А ты бы хотел, чтобы она?
— Хотел бы.
— Тогда это она.
Мы сели на скале, возвышавшейся над медленно темнеющим вечерним морем.
Мимо нас по тропинке, ведущей в гору, упоенно шумя, двигалась компания девушек и парней в шортах. Они несли связки крошечных, как будто игрушечных поленьев, сверкающие шампуры и синие сумки «Эр Франс», из которых торчали бутылки с сухим вином. Те двое, так и не уличенные мной утром в непонимании современного искусства, а в частности Сальвадора Дали, гордо тащили огромную кастрюлю, из-под крышки которой далеко пахло сырым маринованным мясом.
Всю эту компанию возглавлял бритый наголо загорелый академик — кстати, тоже в шортах. На вид ему нельзя было дать больше пятидесяти лет, хотя впервые он женился, кажется, еще до первой мировой войны. Но академик ионизировался, заземлялся и всегда был с молодежью. Ему принадлежала огромная дача на берегу моря. Эта дача, как храм ионизации и заземления, возвышалась над печальным стуком пишущих машинок в писательском доме отдыха, где витали призраки инсультов и инфарктов.
