В доме действительно за время нашего отсутствия произошло много перемен.
Гнилая солома, мусор из печки, грязные лоскуты и та необъяснимая дрянь, которая сверхъестественным образом появляется в заброшенных домах, — все это исчезло. Выскобленные до белизны нары были накрыты чистым полотном. Дом был протоплен, но дымом почему-то не пахло. И бесшумно сновали по единственной комнатке женщины. Я так и не понял, сколько их было — пять, семь. Они работали быстро, слаженно, ловко, ничуть не мешая друг другу в тесноте, и все у них получалось легко и красиво. Их белые руки летали над полотном, над ведрами с водой, над какими-то чистыми вещами из глины и бересты.
От них пахло свежестью. Они были разного возраста — и совсем старые, и средних лет, и даже одна девочка была моложе Эрриэз — но все они были одного роста, в похожих полосатых юбках и полотняных блузах с вышивкой, с одинаковыми волосами цвета соломы, заплетенными в косы и уложенными венцом. И глаза тоже у них были похожие, светлые, покорные, видевшие много зим. И голоса звучали так, словно это был один и тот же голос.
Я забился в угол, поближе к печке. Наша Эрриэз, несомненно, была им сестрой или дочерью. Но она, оборванная, загорелая, с пятнами сажи на коленях и блузе, казалась рядом с ними нелепым недоразумением. Она была как подменыш в этой красивой семье.
И теперь Эрриэз стояла посреди комнаты, опустив в растерянности свои исцарапанные руки, а женщины сновали мимо и ни разу не задели ее. Потом она беспомощно оглянулась и, заметив меня, присела рядом, обхватила колени и уткнулась в них лицом.
Я не стал ее ни о чем спрашивать. Рядом с этими женщинами я и сам казался себе чумазым недотепой.
— Они пришли, — неожиданно сказала Эрриэз, всхлипнув.
Я покосился на нее. Она исподлобья подсматривала за женщинами, вздрагивая от волнения.
— Кто они такие, Эрриэз?
— Моя семья. — Она повернулась ко мне и зашептала: — Я так счастлива, Кода. Я так давно не видела их. Видишь ли… — Она густо покраснела и с трудом вымолвила: — Я неряха. И всегда была такой, с рождения. Сперва я вытираю полотенцем чашку, потом протираю им же стол, потом — лужу на полу, а под конец в него же сморкаюсь… Забываю, что ли… — Она слабо улыбнулась. Она не плакала, но губы у нее почему-то распухли и нос покраснел. — Они велели мне уходить и жить среди людей, не позорить семью… И я стала такой, как люди.
— А люди, — подхватил я, — такие же, как эта земля.
Эрриэз подозрительно прищурилась.
