Поскольку представление о суверенитете головы никогда не соответствовало истине, новая критика намерена спуститься от головы ко всему остальному телу. Просветительство желает двигаться сверху вниз — как в образовательной политике, так и в том, что касается психосоматики. Открыть живое тело как орган, чувствующий мир,— значит обеспечить реалистическую основу для философского познания мира. Это как раз то, что начала делать критическая теория —
неуверенно, с колебаниями, часто прибегая к эстетическим шифрам, мучаясь со всякого рода щекотливыми вопросами.
Критическая.Теория исходила из предпосылки, что в «мировой скорби» нам открывается априорное знание об этом мире. То, что мы воспринимаем от него, упорядочивается в психосоматической системе координат страдания и наслаждения. Критика возможна постольку, поскольку страдание говорит нам о том, что «истинно и ложно». При этом Критическая Теория, как и в прежние времена, делает «элитарное» допущение о существовании ненарушенной чувствительности и восприимчивости. В этом знак ее силы и знак ее слабости; этим обосновывается ее истинность и ограничивается сфера, в которой она безусловно значима. Фактически требуется чересчур много элитарного чувства. Оно питается отвращением к трупному яду нормальности в стране твердых лбов и бронированных душ. Не приходится надеяться на то, что удастся убедить противников определенного рода; существует представление о всеобщности «истины», которое создает алиби для тех, кто не способен понимать;, там, где способность к разуму основывается не на «вчувствующемся» самопостижении, не имеет убеждающей силы даже весьма солидная аргументация из области теории коммуникации.
В этом пункте «чувствительной восприимчивости» Критическая Теория никогда не находила понимания у своих противников, прежде всего у логиков. Наверняка найдутся мыслители, умы которых стали столь энергичны, а нервные структуры столь нечувствительны, что весь подход Критической Теории покажется им плаксивым. «Чувствительная» теория вызывает подозрение. Фактически ее основатели, в первую очередь Адорно, имели чересчур суженное понятие о чувствительном, исходя из предварительно сделанного допущения о возможности наивысшей восприимчивости души и эстетического воспитания — из допущения, которое никогда не удастся обосновать рационально; их эстетика доходит чуть ли не до порога отвращения ко всем и к каждому. Едва ли есть что-то из происходящего в «практическом» мире, что не вызывает у нее страдания и оказывается избавленным от подозрения в жестокости. Для нее все связано тем или иным образом преступными узами соучастия с «ложной жизнью», в которой «нет ничего правильного». В первую очередь ей подозрительно все то, что выглядит как наслаждение, удовольствие и согласие,— она усматривает в этом мошенничество, деградацию и «ложное» расслабление. Она, особенно в лице Адорно, не могла не почувствовать резонанса, вызванного своими преувеличениями. Представление о воплощении разума в теле, которое она выдвинула, заведя речь о наивысшей восприимчивости и чувствительности, не могло удержаться в тех границах, которые были очерчены первоначально. Происходящее сегодня демонстрирует нам, сколь много обличий может принимать критика, исходящая из живой телесности.
