Ведь вся прочая критика идеологии имеет бросающуюся в глаза склонность снисходительно относиться к «ложному сознанию» другого и считать его ослепленным. Теория обмана, наоборот, предполагает уровень критики, на котором за противником признается по меньшей мере равный интеллект. Она заставляет себя соперничать с сознанием противника всерьез, вместо того чтобы комментировать его свысока. Поэтому с конца XVIII века философия держит в руках начала нитей, ведущих к различным видам критики идеологии.
Рисовать портрет противника как все ясно видящего и сознательного обманщика — это одновременно и наивный, и тонкий ход. Так дело доходит до конструирования модели рафинированного сознания еще более рафинированным сознанием. Просветитель превосходит обманщика, мысленно отслеживая его маневры и выставляя их напоказ. Если обманывающий священник или носитель власти — это изощренный ум, то есть он является представителем • господского цинизма, то просветитель в противоположность ему i выступает как метациник, как носитель иронии, сатирик. Он в состоянии проследить, как выстраиваются в голове противника жульнические махинации и, подвергая все осмеянию, взорвать их: так дешево нас не купишь! Возможно, здесь имеет место известная рефлексивная ситуация клинча, в которой схватившиеся намертво сознания прорастают друг в друга. В этой атмосфере Просвещение приводит к постоянному упражнению в недоверии, которое стремится превзойти обман, постоянно испытывая подозрения.
Изощренность соперничества подозрения с обманом можно показать и на примере приведенной выше цитаты: особенный характер этой шутки становится понятным только в том случае, если знаешь, кому она принадлежит. А принадлежит она просвещенному священнику, одному из тех современных и ловких аббатов XVIII века, которые привносили в галантные романы той эпохи эротические приключения и непринужденные умные беседы. Являясь по роду занятий в известной степени экспертом по ложному сознанию, он выбалтывает профессиональные тайны. Сцена построена так, как
будто этот священник, критикуя священство, забывает, что он говорит и о себе самом; теперь его устами вещает, вероятно, автор-аристократ. Он так и не замечает своего собственного цинизма. Он выступает на стороне разума, прежде всего потому, что разум не возражает против его сексуальных желаний. Сценой, с которой произносятся пикантные речи, посвященные критике религии, выступает любовное ложе, которое он как раз в этот момент делит с очаровательной мадам К. И мы все: рассказчица Тереза, адресат ее
