28 ноября 1841 года Генрих Шлиман взошел на борт брига «Доротея».
«Доротея» развернулась и вышла из порта. В устье Эльбы пришлось задержаться из-за непогоды. Наконец 1 декабря показалось открытое море. Первая морская волна легонько приподняла судно, опустила и, вдруг вспухнув за кормой, нависла и упала на палубу дождем тяжелых соленых брызг.
Кругом было море, впереди — океан, а там, в конце далекого пути, — окруженная тропическими лесами, залитая солнцем, напоенная запахом апельсинов Ла-Гуайра, — город с непривычным и романтическим именем.
Когда человеку двадцать лет и он стоит на палубе брига, идущего в Венесуэлу, он склонен забыть и свою болезнь, и то, что ради покупки шерстяного одеяла пришлось продать последний пиджак, и то, что будущее темно и тревожно. Ветер был попутный, далекий берег чуть виднелся с левого борта.
— Генрих Шлиман, каютный юнга, бриг «Доротея», рейс Гамбург — Ла-Гуайра, капитан Симонсен, груз — железные изделия, пассажиров трое, команды девять человек, оверштаг, бомбрамсель, камбуз![20] — отрапортовал самому себе Генрих и пошел вниз.
Ветер недолго был попутным. На траверсе Гельголанда с запада налетел ураган. «Доротея» маневрировала, ложилась в дрейф, снова поднимала паруса — не помогало ничто. Ветер трое суток швырял судно по волнам.
Генрих забыл о своих романтических восторгах. Его непрерывно мучила морская болезнь. За эти три дня он лишь однажды, завернувшись в одеяло, выбежал на палубу. Ледяной ветер выл в вантах, облепленных снегом. Судовой колокол, раскачиваясь от ветра, непрерывно звонил. Остервенело ругался боцман, матросы с посиневшими лицами, пригнувшись, пробегали по палубе. Генрих вернулся в каюту, где, дрожа от страха, сидели пассажиры. Он разделся, привязал себя ремнем к койке и взял в руки книгу.
Он проснулся от крика. В каюту ворвался капитан:
— Наскочили на камни! Все наверх!
И сразу — толчок. Из иллюминаторов вылетели стекла. Хлынула вода. Генрих вскочил, сорвав ремень. Одеваться было поздно. В одном белье вскарабкался он на палубу по лесенке, вдруг ставшей отвесной. Волна швырнула его с правого борта к левому. Он успел уцепиться за снасти. Ему было страшно, он хотел жить. Но способности наблюдать он не утратил. Его насмешливый глаз отметил, как один из пассажиров, очевидно католик, истошно призывал на помощь деву Марию и всех святых.
«Но ни Мария, ни ее сын не появлялись, а опасность росла с каждой минутой», — иронизировал Шлиман через несколько дней в письме к Дютц.
