Ух, у-ла-ла да у-ла-ла, они сделали Амур…
— Эта песня и орочонам нравится, они тоже ее знают. У-ла-ла — это и им понятно. И тунгусам. Ула — значит речка по-тунгусски.
— Гляди, и Маркешка идет.
— Ой, бабы! Хабариха в новое платье вырядилась!
— Гляди, гляди на нее. Ай-ай… А Маркешка-то какой нахал! Под ручку ее! Подхватывает, как городской. Уй и нахал! Дивоньки!
— Здорово, казаки! — ввалился в дверь маленький кривоногий Хабаров.
Это был знаменитый самоучка-оружейник, которого знала вся Шилка и чьи ружья славились в пограничных с Забайкальем областях Китая. Маркешка делал у себя в кузнице за лето несколько ружей, а потом менял их орочонам, тунгусам и бурятам, среди которых все охотники были у Маркешки добрыми приятелями. Он делал это не столько из корысти, как из самолюбия и гордости, желая, чтобы всюду известно было его мастерство. Охотники, зная, что Маркешка меняет ружья, наперебой напрашивались ему в приятели.
Следом за Маркешкой появилась его жена Любава, полная, дебелая молодица, румяная, в ярком платке и в зеленом платье с кринолином.
— Выдь на середку, — сказал ей муж, — утри им носы.
— Давай с тобой станцуем, — сказала мужу Любава.
— Ты куда, кривоногий? — зашумели бабы, хотя все знали, что Маркешка лихо танцует.
— Погодите… Вот ваш род столько проживет на Шилке — и вы станете кривоногими. Любава, дай им форсу, чё задаются. Кадриль ли, кого ли будем танцевать?
— Ну, чего тебе сыграть: кадриль ли, польку? — спросил Михайла. Венгерского?
— На что венгерского!.. Давай забайкальский голубец! Э-эх…
И Маркешка, притопнув и разводя руками, лихо прошелся под звуки скрипки и бубна.
* * *
За редким березняком, во мгле, тусклым желтым пятном всходило солнце. Мохнатые лошаденки быстро вынесли широкие розвальни на амурский лед.
Далеко позади, на низком берегу Аргуни, остались заснеженные домики усть-стрелочного караула — последнего русского селения.
— Вот и заехали на Амур, — молвил Михайла. — Маркешка, ты нынче сколько винтовок на мену везешь? Орочоны любят твои малопульки.
— Есть не только малопульки.
— Шевели сивку. Не люблю тихо ездить, — сказал тощий дядя Кузьма. Ленивых лошадей убиваю. Бурят в гости приглашу и съем с ними.
Маркешка тяжко вздохнул.
Долго охотники ехали молча. Маркешка лег ничком и утих.
— Ты чё, плачешь, что ли? — спросил Бердышов.
— А что, тебя разве тоска не берет? — поднялся Маркешка. — Я чё-то нынче еду с неохотой.
— Что такое?
— Баба вчера рассердилась; она себе кринолин пошила и орет в голос, чтобы я не ездил. Чуть меня не поцарапала. Дескать, ей опять целый год ни одеться, ни съездить в гости, ни на Шилку, ни на Ингоду. Верно, нам по тайгам шататься, а ей и ста верст не отъехать. Сладко, что ли? — Маркешка помолчал и вдруг спросил: — А когда домой вернемся?
