По лужам, но уплыву в Россию
Шла осень 1942 года. На берегу залива Балтийского моря в местечке Редентин нас, около ста человек, разместили в бывшем пивном зале. Некоторые устроились на сцене, где года назад выступали бродячие артисты, остальные на полу, кто где и кто как. Мрачное длинное помещение с решетками на окнах, со ставнями и тяжелой дубовой дверью было похоже на трубу. Казалось, что отсюда и муха не вылетит.
И все-таки каждый мечтал о побеге. Для этого объединялись в группы по три-четыре человека и всё добытое и полученное делили поровну.
Поднимали нас рано и, несмотря на непогоду, вели в деревянных колодках по булыжной мостовой на работу. За колонной, гремя старыми колесами по камням, ехала длинная, запряженная пленными тележка.
И вот первый побег был совершен во время такого марша. Шустрый, невысокого роста мужчина, лет сорока, выбрал момент, когда конвоир чуть-чуть вышел вперед, и, сделав шаг в сторону, скрылся в темноте. Тут уже никакой фонарик не мог помочь конвою.
Пленный ушел.
В этот же день, когда все вернулись с работы, были выстроены у двери восемь человек, спавшие по соседству с беглецом. Принесли широкую, низкую, похожую на корыто без поперечных стенок скамью. Комендант встал возле нее с двумя плетками и сказал, что эти военнопленные наказываются за то, что спали с беглецом рядом и не могли его удержать от побега. Что из-за убежавшего всех конвоиров могут угнать на восточный фронт. А этого они боялись, как огонь воды.
Секли по очереди двумя плетками с двух сторон до тех пор, пока комендант не скажет «стоп». Но разве нашего человека этим устрашишь? В знак протеста против варварского избиения те восемь человек через несколько дней бежали.
Вечером приехало «большое начальство» во главе с фельдфебелем-эсэсовцем, который объявил, что все беглецы пойманы и будут наказаны по закону военного времени. Но если же из остальных кто сделает попытку к бегству, будет расстрелян на месте. На другой день был усилен конвой и уменьшена пайка хлеба.
Через неделю к нам на место убежавших пригнали еще пятнадцать обросших, словно старики, военнопленных. Среди них выделялся своим ростом парень лет двадцати пяти с угреватым лицом по прозвищу Табак. Он — летчик-истребитель. Его сбили над Минском, и он раненый опустился на парашюте прямо в лагерь военнопленных.
Остальные пленные ничем не выделялись, кроме еще одного, матроса, сказавшего слова, которые я запомнил на всю жизнь: «По лужам, но уплыву в Россию».
