Когда мы вернулись домой, мама, собравшись с силами, села за факс и отправила в Хьюстон новую порцию документов. Лайза сидела в гостиной совершенно потерянная. Я позвонил Барту и рассказал ему о своих планах. Барт спросил, не нужна ли мне компания для этой поездки, и я принял его предложение. Мы договорились выехать завтра, в 6 утра.
Хотите верьте, хотите нет, но, услышав самую плохую новость, я ощутил даже некоторое облегчение — поскольку казалось, что хуже быть уже не может. Никакой врач не мог мне уже сказать ничего такого, что могло бы напугать меня; все самое страшное я уже познал.
Каждый раз, когда мне сообщали новый диагноз, я задавал врачам трудный вопрос: «Какие у меня шансы?» Я хотел знать точные цифры. А они с каждым днем все уменьшались. Доктор Ривс говорил мне про 50 процентов. («Но на самом деле я оценивал их не выше двадцати», — признался он мне позже.) Если бы он был абсолютно откровенен тогда, то сказал бы, что едва сдерживал слезы, когда обследовал меня, потому что, как ему тогда казалось, видел перед собой смертельно больного 25-летнего парня и не мог удержаться от мыслей о своем собственном сыне, которому было столько же лет, сколько и мне. Если бы предельно честен был Барт Нэгс, то сказал бы, что, когда он рассказал обо мне своему будущему тестю, врачу, тот уверенно заявил: «Твой друг практически мертвец».
«Каковы мои шансы?» — этот вопрос я задавал себе снова и снова. Но это было абсолютно бессмысленно. Это не имело никакого значения, потому что никакие медицинские прогнозы не могут объять необъятное, не могут учесть то, что никакому учету не поддается. Нет никакой возможности оценить шансы человека, и не надо даже пытаться, потому что мы никогда не можем быть абсолютно уверены в правильности оценки, а ошибка может лишить человека надежды. Надежда же — единственное противоядие против страха.
Эти вопросы — «Почему я? Каковы мои шансы?» — не имеют ответов и слишком эгоцентричны. Большую часть своей жизни я прожил, подчиняясь простой схеме: «да-нет», «победа-поражение», но рак научил меня быть терпимым к неоднозначности. Я все больше понимал, что болезнь эта шансам не повинуется — зачастую она уничтожает крепких телом и сильных духом, но почему-то щадит слабых и отчаявшихся. Я всегда считал, что победы в гонках делают меня сильнее и достойнее других. Это совсем не так.
Почему я? А почему кто-то другой? Я не более и не менее ценен, чем любой человек, сидящий рядом со мной в центре химиотерапии. Дело здесь не в достоинствах.
