Берлик Хьюз стал у окна, искоса поглядывая то на свою супругу, то на советского артиста.
— Ха, ты помнишь, Каролин, того несчастного углекопа?.. Мы его встретили на глухом полустанке в прериях.
— Тебе до сих пор кажется, что это был именно шахтер? — с легким недоверием в голосе, но больше адресуя эти слова Галинскому, чтобы ему интересен был их разговор, проговорила Каролин Хьюз.
Берлик Хьюз притворно застонал, выбросив руки вверх:
— Боже! Ну объясни же наконец, зачем ты создал женщину таким неромантическим существом?!.
Палица, скользнув по рукаву, свалилась на пол. Хьюз опустился на колени, не сходя с места, лишь повернувшись лицом к Галинскому. Руки его были вытянуты перед лицом, ладони сложены корытцем.
— Представьте себе, мистер Галинский, выжженную солнцем степь... Пожухлые травы, безветрие, безмолвие на сотни миль вокруг. И одинокий измученный скитаниями и голодом старый человек, очевидно безработный. Стоит у полотна железной дороги на коленях, как я сейчас. В руках крохотный кусочек угля, упавший с паровоза. Человек этот подносит к лицу уголь, нюхает, целует его, роняет на ладонь слезу. А руки, руки! Это — раздавленное сердце его, исполосованное синими шрамами...
Артист откинулся на ступни, вздохнул. Ожесточенно жестикулируя, он время от времени снова сводил ладони вместе, будто держал в них горошину угля.
— О, я всю жизнь мечтал сыграть роль этого шахтера на сцене. Меня разрывал изнутри образ человека, которого судьба однажды отлучила от родной для него стихии. Пусть это будет пахарь, по велению других топчущий военным сапогом низу, или изгнанник, пришедший опять на родную землю, или кузнец, сбивающий в своей настывшей кузнице кандалы с собственных ног... И не в куске угля здесь дело — сам по себе он не стоит и цента. Для шахтера уголь — живая частица его сердца, его судьбы. Это и молодость, отгоревшая в подземелье, и мечты о лучших днях, и торжество покорителя стихии. И радость, и беда его, а может и счастье первой любви, мелькнувшее подобно искре, оброненной ночным локомотивом. Первозданный запах угля для горняка дороже благовонных духов.
Хьюз подытожил еще более разгоряченно:
— И это все я называю памятью чувств! По-моему, это и должно быть главным в искусстве: преподнести человеку его крошку угля, щепоть земли, окропленные потом и кровью. И если в твоей душе нет такой крошки угля, зерна — не берись! Не твое это дело! Никаким сочетанием цветов не заменишь!
Хьюз с ожесточением обвел глазами своих собеседников.
