Прокофий после демобилизации работал в комбеде, затем в сельсовете. «Самотужкой» он подготовился к экзаменам на сельского учителя и потом уже бессменно учил ребят. Носил он, как и все односельчане, темно-серую в крапинку сорочку с белыми пуговицами, просторные шаровары из холста, выкрашенного в отваре луковичной кожуры. Сапоги Прокофий смастерил себе сам, выдубив шкуру годовалого теленка. В этих сапогах, пахнущих корою и дегтем, он ходил по московским музеям, наркоматам. Однажды завернул даже в Академию педагогических наук, где его встретили очень любезно, как автора премированной на всероссийском конкурсе теоретической работы по трудовому воспитанию школьников. Поощрили Прокофия, к счастью, деньгами, и он тут же, в академическом киоске, закупил на всю «даровую» сумму книжек для школьной библиотеки.
Если, прячась от иных земляков мужа, Дина закутывалась в теплое одеяло по шею, то на время, пока у них был в комнате Прокофий, она исчезала под одеяло с головой, лишь изредка высовывая оттуда свое остроносое личико.
Прокофий уговаривал Клавдия, а порой прямо требовал возвращения с семьей в деревню.
— Ну и что же?! — восклицал Хомутов в ответ на робкие возражения Дины, перечислявшей преимущества столичной жизни. — Ну и что же, что здесь Большой театр, филармония?.. И публичная библиотека и Академия наук — все на своем месте. И каждый из нас должен быть на своем месте, если мы люди, если мы посвящаем свою жизнь сотворению нового общества.
Прокофий болел деревней, всевозможные нужды села терзали его сердце. Всегда и повсюду он считал себя народным заступником и ходатаем. Из обходов по столичным учреждениям он заявлялся со свертками карт, связками книг. Неистового правдолюбца где-то одарили большущим глобусом. «Все сгодится для «скворушек», — ворковал он влюбленно, не забывая ни на минуту о своих учениках.
Уже тогда Клавдий Орефьич сознавал, что живет не так, как надо, душевно беднее Прокофия.
Незаконченные споры в учреждениях Прокофий переносил в семью друга-годка.
Чтобы отбиться от Прокофия Хомутова, Дина присоветовала подарить ему семейную реликвию — скрипку Страдивари.
Это вконец разъярило Прокофия:
— Я не побирушка! — вскричал Хомутов, опасно швырнув инструмент в ноги сидевшей на кровати Дине. — И не сорока, чтоб стаскивать драгоценности к себе в гнездо. Я не нищенствовать приехал к вам, а напомнить о совести, о стыдобушке. Если мы сейчас не создадим условий для всестороннего развития детей в деревне, через десять лет они разлюбят землю, уйдут в города...
