— Ты как святой, — шепотом сказала Зина. — Ты говорил… я не понимала… Но ты как святой… У тебя сияние…
— Нет, — засмеялся Юрий Дмитриевич, — в древней Иудее не было невропатологов, но были палачи… Впрочем, в тридцать три года Иисус уже страдал гебефренической формой… Он был неизлечим. Больные в этой стадии перестают есть, говорят, что у них сгнили все внутренности, что они уже трупы… Они стремятся к самоубийству, к смерти… — Юрий Дмитриевич внезапно смолк. Большой рыжий кот с ободранным боком смотрел на него из слухового окна.
— Кыш! — крикнула Зина.
Кот фыркнул и исчез.
— Таких юношей, как Иисус, было немало и позднее в черте оседлости, — сказал Юрий Дмитриевич, — в грязных местечках… Худые чахоточные мечтатели… Горе родителей… Позор семьи… Иисус мог бы быть одним из героев Шолом-Алейхема, родись он позднее. Но он родился в момент того душевного порыва, когда его народ, сам того не сознавая, приносил себя в жертву, обрек себя на распятие во имя рождения христианской цивилизации… Тут парадокс… Гибель Иудейского храма была предвестником гибели языческого Рима… Да… Христос — великий литературный образ древнееврейской литературы, литературы, которая может возникнуть лишь в моменты сильных душевных сдвигов… Впрочем, я потерял нить, — беспомощно прикоснувшись к вискам ладонями, сказал Юрий Дмитриевич и почему-то виновато улыбнулся.
— Иди ко мне, — сказала Зина и протянула навстречу ему руки.
— Странно как, — сказал Юрий Дмитриевич, — этот чердак, эти трубы, этот кот… Я ведь болен, знаешь… Я пережил страшную ночь… Мне казалось, что мучаются самолеты…
— Иди ко мне, — повторила Зина.
Лицо Зины порозовело, это было лицо любящей счастливой женщины.
— Да, — сказал Юрий Дмитриевич. — К тебе и только к тебе… Ибо ты сейчас так чужда непристойности… Ты на этой ветоши…
Юрий Дмитриевич лег на ветошь рядом с Зиной и, обняв ее, приблизив губы к ее губам, принялся вдыхать ее дыхание, наслаждаясь ароматом и чистотой выдыхаемого ею воздуха. Они пролежали так до вечера. Солнечный луч из слухового окна добрался к противоположному углу чердака, затем вовсе погас, и по крыше защелкало.
— Это дождь, — сказала Зина. — Ты спал, а я смотрела на тебя… Во сне у тебя лицо изменилось… Как у младенца у тебя лицо.
Юрий Дмитриевич встал, потянулся, ударился головой о стропила.
— Полезли вниз, — сказал он.
Пожарная лестница была скользкой от дождя, они осторожно принялись спускаться, каждую секунду ожидая крика. К счастью, вокруг было тихо, в грязный закоулок между домами, очевидно, редко кто заглядывал, особенно в дождь. Они пошли по блестящему асфальту, не прячась, теплый дождь освежил их и смыл с их одежды чердачную пыль. В открытых окнах орали радиолы. Мимо, хохоча, пробежала стайка девочек-подростков, шлепая босиком по лужам и держа в руках свои модные туфельки…
